Под красной крышей

– Господи, да ничего не случится с моими руками! Я же не арфистка, в самом деле.

Ей вдруг захотелось оттолкнуть Янку, пытавшуюся отобрать у нее сухую ветку, которую Ульяна ломала на части, собираясь сложить костер. Как подозревала, последний в этом году. Что-то в этот момент уже сухо чиркнуло и вспыхнуло неприязнью, чего нянька, конечно, не заметила, ведь Ульяна не позволила этому новому вырваться наружу.

«С чего вдруг? – удивилась она сама себе. – Эта девочка всего лишь пытается заботиться и обо мне тоже. Не понимает, что докучлива, но нельзя же ненавидеть за глупость… Главное, Пуську она действительно любит. Ни за что не обидит. И другим не даст».

Она взглянула на дочку, полулежа спавшую в прогулочной коляске: ротик приоткрылся, губки слегка съехали набок. Смешная. Милая. Счастье мое. Никакого больше не надо. С каждым днем Ульяне казались все более надуманными страдания по ее отцу, имени которого так никто и не узнал. Все более правдоподобной казалась мысль, что смысл ее любви к нему заведомо был в перерождении в эту – единственную реальную любовь ее жизни…

– Я сама. Я лучше сама. Ты не должна таким заниматься, – отвлекая, продолжала бормотать Янка, неумело прилаживая ветку к колену.

Ульяна усмехнулась:

– Москвичка… Ты хоть когда-нибудь разводила костер?

– Нет, но…

– Думаешь, это так просто?

Она легко разломила другую ветку, потом еще одну и еще и аккуратно сложила маленький шалашик, сквозь стенки которого застенчиво белели скомканные газеты. Ее память хранила множество таких костерков, что высвечивали оставшиеся юными лица, которые огонь превращал в злобные гримасы. И все были обращены к ней. Эти костры отдалились на расстояние двух десятилетий, не меньше. Еле пробивались сквозь время…

Пальцы уверенно чиркнули спичкой, хотя Ульяна никогда не курила и не пользовалась газовой плитой. Крошечное пламя заметалось, отыскивая выход наружу, на воздух, одновременно уцепилось за несколько тоненьких веточек-крючков, надтреснуто покряхтывая, полезло наверх. Улыбнувшись, Ульяна поворошила костер палкой и оглянулась на Пуську: жалко, не видит, и жалко будить. Невыспавшаяся девочка превращалась в скандалистку и без колебаний могла дать затрещину тому, кто первым подвернется. Ульяна посмеивалась – из снов вытягивались в эту реальность отголоски прошлой жизни: наверное, ее Пуська была когда-то рыжей пираткой или отчаянным мальчишкой из ИРА.

«В этой я постараюсь дать ей столько любви, чтобы не нужно было драться за счастье. Она просто будет в нем жить», – она перевела взгляд на Яну: вот еще одно несчастное существо. Никогда костры не разводила…

– Чем же было твое детство? – спросила она, продолжая мысль, которой Янка не слышала.

Но та, видно, думала о том же и откликнулась с печалью, которой Ульяна в ней и не подозревала:

– Я целыми днями делала уроки и зарабатывала пятерки. Зачем, спрашивается? Мне ни одна из них не пригодилась. Но маме очень уж хотелось видеть меня отличницей. Не могла же еще и я обидеть ее. Она и так была жизнью обиженная. Хотя сама ведь ушла от отца… Знаешь, моя мама уверена, что в мужчинах нуждаются только недостойные женщины.

То, что при этом у матери в голове не укладывается, как можно, подобно Ульяне, пренебречь условностями, Янка умолчала. Стоя на коленях у костра, Ульяна негромко проговорила, не отводя взгляда от пламени:

– Если бы это не была твоя мама, я сказала бы, что это глупость.

Яна попыталась заглянуть ей в лицо, но оно было словно притянуто огнем, – не оторвать.

– Но ты ведь тоже обходишься без мужчины…

Тяжело опустив и с трудом подняв веки – не просто моргнула, а совершила усилие, чтобы увидеть Янку, – она посмотрела на нее со спокойным удивлением:

– Невезение нельзя считать жизненной позицией.

– Ты невезучая?! – ахнула Янка. – Да стоит тебе пальцем поманить…

– Зачем нужны те, кого можно поманить пальцем?

– А он…

– Он не из тех.

– Ты не расскажешь мне о нем?

Ульяна почувствовала: мольба в голосе не сыгранная, хотя тоже ведь артистка. Чему-то же Янка должна была научиться в своей «Щепке»… Но сейчас не играет. Зачем-то ей очень надо узнать о Егоре.

– Зачем? – Она не хотела произносить этого, вопрос сам наполнился звуком, как тростник на ветру.

Едва заметные Янкины бровки ожили, напряглись вопросом, решительно сдвинулись. Часто заморгав («А вот здесь переигрывает», – отметила Ульяна), она проговорила на одном выдохе:

– Я хочу все знать о тебе. Все понять.

– Зачем? – повторила Ульяна с еще большим удивлением.

– Ты ведь…

– Ну?

Яна выпалила, будто решилась раскрыть страшную тайну и боялась передумать:

– Ты самый интересный человек из всех, что мне встречались в жизни.

– Да чем же это я так интересна? – вырвалось прежде, чем Ульяна почувствовала, что польщена.

– Другие только на сцене хороши, перед камерой. А в реальной жизни – завистливые скоты!

– Ох, как ты…

– А ты – совсем другая! Ты никогда ни о ком слова плохого не сказала. И то, как ты молчишь о нем… Ты ведь понимаешь, другая бы уже растрепала всему свету, чтобы на скандале славу себе сделать, а ты…

– Стоп!