Под красной крышей

Вскочив так резко, что в коленях хрустнуло, Ульяна непроизвольно выбросила вперед руку, будто пытаясь закрыть Янке рот.

– Господи, что ты несешь! Неужели ты действительно думаешь, что я такая уж непогрешимая? Просто статуя Свободы, а не человек. Это даже оскорбительно как-то…

– Что ты! – ужаснулась Яна. – Не оскорбительно, нет… То есть я не хотела тебя оскорбить!

«Худышечка, ручки сжала на груди, без слез не взглянешь». – Ульяна снова села на траву, чтобы не смотреть сверху, не давить и так уже придавленное жизнью существо, которому всего лишь хочется поверить в то, что кто-то сумел не сломаться. Зачем лишать ее этой веры? И не так уж важно, на кого она направлена…

– Давай-ка лучше сосиски жарить. – Ульяна достала из сумки длинную связку, ловко отделила ножом несколько, содрала целлофановую обертку и нанизала по одной на длинные веточки. – Держи. Ты и этого никогда не делала? Ну да, раз костры не разводила.

Вытянув руку, она окунула сосиску в марево пламени и, потянув носом, тихонько рассмеялась:

– Сто лет такого не ела. А Пуська вообще никогда. Проснется, дам ей кусочек. Немножко – не вредно.

– Извини, что я лезу не в свое дело, – покаянно произнесла Яна, послушно поворачивая палочку.

– Ничего. Может, когда-нибудь я и расскажу тебе. А пока только Пуське.

– В каком смысле? – Яна улыбнулась, ожидая шутки.

Но ответной улыбки не дождалась. Нахмурившись, Ульяна пробормотала, обращаясь к себе:

– Поменьше болтать надо.

«Интересно, каким образом она рассказывает о нем Полинке? – попыталась догадаться Яна. – Записывает на магнитофон? Записи делает? Трудно все-таки все в себе держать… Даже ей трудно».

– Ага, зашевелилась! – Вскочив, Ульяна подбежала к дочке, опередив няньку. – Проснулась, кулемушка моя? Солнышко маленькое… Смотри, что тут у нас!

Молчаливая со сна Полина уставилась на огонь и минут пять смотрела на него, не отрываясь и не проявляя никаких эмоций. Только послушно открывала рот, когда мать подносила к ее губам прожаренную и остуженную сосиску.

– Смотри, ест! – восхищалась Ульяна. – Она такая умница, правда? Можешь не подтверждать и не опровергать. Для меня это аксиома, не требующая доказательств.

– Но я согласна, согласна! Она вообще чудо!

Прижав дочку, сидевшую на ее коленях, Ульяна проговорила, слегка раскачиваясь:

– Только свой ребенок кажется настоящим чудом. Ты говоришь так, только чтобы не обидеть меня.

– Да нет же!

– Но я все равно тебе благодарна. Это всегда приятно слышать. Тем более от своего единственного друга.

Янка замерла: не ослышалась?

– Ты считаешь меня…

– А разве нет?

– Я думала, ты…

– Подбрось еще хвороста, – усмехнулась Ульяна. – Любой огонь нужно поддерживать. Если, конечно, хочешь, чтобы он разгорался…

Неловким движением девочки, отталкивающей мячик, Яна швырнула в костер сухие ветки и присела рядом спиной к огню, чтобы видеть лицо Ульяны.

– Ты не хотела?

– Чего? Господи, ты опять о нем? Янка, я тебя выпорю, честное слово! Я ведь уже говорила, что это запретная тема.

– Но я же не спрашиваю имя! А так, отвлеченно, почему нельзя?

– Не хочу. Портрет может проступить из слов.

«Выходит, я знаю его в лицо!» – уцепилась Яна.

– Я не могу им рисковать, понимаешь?

– Но почему? Так любишь?

Несколько раз легонько подкинув дочку на коленях, Ульяна прижалась к пухлой, потеплевшей от близости огня щечке.

– Вот кого я люблю. Она – единственный человечек, о ком я могу сказать это, не покривив душой. А о нем только в прошедшем времени…

– Ты не простила того, что он…

Ульяна резко оборвала:

– Его прощать?! О чем ты говоришь! Он мне такое счастье подарил… Большего я и не знала.

– А в профессии? – Янка придвинулась ближе. – Ты ведь «звезда»! Неужели это не дает ощущение счастья?

Вместо ответа Ульяна одной рукой, не выпуская девочку, вытащила из пакета нарезанный на четвертинки белый хлеб.

– Сейчас еще тостов напечем. Система та же – нанизываешь на ветку и держишь над огнем. Вот так, – она одобрительно улыбнулась и вернулась к разговору: – Хочешь понять, много ли ты теряешь, уйдя из профессии? Нет, не много. Хотя поначалу некоторую эйфорию испытываешь из-за того, что узнают, улыбаются… Но мой случай не тот, которому можно позавидовать, ты же понимаешь.

– Не понимаю…

– Да что ж тут непонятного? То, чем занимаюсь я, это ведь не искусство. Каждая серия вроде шоколадки – пользы немного, но помогает расслабиться в кресле, от суеты отрешиться, заполнить пустующее воображение образами чужой жизни. Свою подсластить. Или адреналинчику вкусить… Но с искусством это не имеет ничего общего, понимаешь? Над собой вчерашним не приподнимает, не оживляет душу. Нельзя же всерьез сопереживать этим картонным персонажам, этим фарфоровым статуэткам, как Михалков назвал Фандорина! – Она спохватилась. – Но мы же не об этом сейчас… Тебе, Янка, не со мной нужно посоветоваться. Разве я за все эти годы сыграла хоть что-нибудь серьезное? За что перед собой не стыдно?

Яна ахнула:

– Тебе – стыдно?! Это режиссерам должно быть стыдно, что они тебе такую дешевку предлагают. Но ты же работаешь с полной отдачей!