Под красной крышей

– Откуда ты знаешь? Мне самой свой предел неизвестен, раз ничего стоящего и не пыталась в кино сделать, ты-то как можешь о нем говорить? У тебя, кстати, хлеб обуглился…

Взмахнув веткой, Яна отползла от костра и подула на почерневший сухарик. От едкого дымка, заползающего прямо в глаза, навернулись слезы, хотя отчего было плакать? Не хлеб ведь жалеть.

– Не жалей, моя хорошая, – вдруг заговорила Ульяна с другими, материнскими интонациями, и Янка съежилась, боясь спугнуть эту пробудившуюся нежность. – Это работа на износ, если ею заниматься честно. Я не о физической усталости, само собой… Душа выматывается за каждого героя страдать, а иначе – как? Кривляться перед камерой, повторять плоские шутки сценаристов, это, знаешь, не для меня. Я хотела быть не «медийным» лицом, как теперь принято говорить, а актрисой. И пытаюсь быть ею по мере сил и возможностей. Даже лейтенантшу эту хочу женщиной показать. Из ничего роль сделать – это, знаешь, потрудиться надо… Ты ведь тоже такая. Сейчас думаю: лучше свою жизнь и свою любовь с полным накалом прожить. Только у меня уже не получится, судя по всему… Да и ничего другого я не умею, только актерствовать, а зарабатывать надо, кормить нас с Пуськой некому.

– А если он вернется к тебе? – рискуя опять вызвать раздражение, спросила Яна.

Но голос в ответ прозвучал спокойно:

– Он не вернется. Он никогда и не был моим.

* * *

Вообще-то, это было не в ее духе – вскрывать письма мужа. Но этот грязно-желтый конверт… Даже в цвете его одновременно присутствовали угроза, предупреждение и намек на нечто скандальное, заведомо неприятное. И обратного адреса, само собой, не было.

Лиде самой выпало достать его из ящика, принести домой, положить на кухонный стол, который потом с мылом промыла, хотя ни одному разрекламированному средству было не под силу стереть грибок болезни, мигом расползшейся по всему дому. По тому дому, что еще утром виделся ей счастливым. Уютным, теплым, полосато-солнечным – так свет пробивался сквозь приоткрытые жалюзи на кухне, где они с Егором пили кофе, как всегда вдвоем, в такую-то рань. Ксюшку в семь утра не поднимешь, а Егор, вопреки всем россказням про образ жизни артистов, легко вставал с первыми лучами солнца и даже до них – зимой.

Сейчас до зимы еще оставалась пара месяцев, а у нее внутри все вымерзло разом, словно Снежная Королева прислала в том конверте свое дыхание. На вид всего лишь фотографии. Цветные и веселые: маленькая кареглазая девочка в разных нарядах и позах смеется прямо в камеру, охотно демонстрируя восемь зубов. Между передними – щербинка. Как у Егора. И острый носик его. И рисунок губ. Не говоря уже о золотистом пухе на голове.

Именно так и произошло: Лида все поняла, едва взглянув на снимок. Ей уже не нужно было знать, что написано на свернутом листке, но она все-таки прочла, с трудом разбирая четкий компьютерный шрифт: «Как вы можете лишать такого ребенка отца?! Да есть ли в вас хоть что-нибудь человеческое? Ваш муж полюбил другую женщину, у них есть дочь, примите же это и смиритесь. Проявите благородство, иначе совесть будет мучить вас всю жизнь. Отпустите его».

– Вот как, – произнесла Лида почему-то вслух и вздрогнула от звука своего голоса. – Но у нас ведь тоже есть дочь… О господи! О чем я?!

Не сразу попав в неровную щель надорванного конверта, она сунула обратно и снимки, и письмо и, немного подумав (на самом деле ей понадобилась четверть часа), спрятала их под пустыми банками в кладовке. Туда не заглядывали ни Ксюшка, ни муж. Можно было, конечно, порвать или сжечь то, что просочилось в их дом безымянной бедой, но эта девочка, которая так весело смеялась… Вдруг с ней случится нечто плохое, если огонь сожрет ее снимки? Она-то при чем, эта девочка…

Только через какое-то время Лида обнаружила, что сидит на полу возле кладовки, будто собака, охраняющая собственную плеть, от одного вида которой начинают болеть бока.

«Как же мы сможем жить вместе?» – подумала она. И мысль эта была не о муже, а о конверте, спрятанном за узкой дверью. Ей даже показалось, что из-под нее просачивается желтоватый свет, будто послание источало смертоносное излучение, которого она не заметила сразу. Непроизвольно отодвинувшись, Лида начала подниматься, цепляясь за стену, но ладони скользили по шелкографии обоев в коридоре, и встать никак не удавалось.

И тогда она заревела в голос. Это был именно рев, такого Лида за собой и не помнила, обычно ее слезы были беззвучны и недолги. А сейчас она выла и хрипела, захлебываясь горем, что придавило ее к полу, который она так тщательно мыла каждое утро, чтобы Егору было приятно пройтись по дому босиком, как он любил. Любил… Что-нибудь он любил непритворно?! Эту маленькую девочку? Тогда почему же она растет без него? Или ее мать любил?

«А кто же ее мать?» – почему-то об этом подумалось только сейчас.

И этот интерес сумел пробиться сквозь боль, хотя и он тоже был весь в зазубринах и рвал душу в кровь. Но как-то отвлек, и горло перестало вздуваться криком.