Под крики сов

Я все еще толком не начала дневник. Мне нравится мое имя, Тереза, и если дома все станут звать меня Цыпкой, я не буду откликаться. Мне дали такое прозвище, потому что, по словам родных, я была похожа на маленького смуглого цыпленка, который вечно бежал, пытаясь догнать остальных, с опущенной головой, и волосы падали мне на лицо, поэтому казалось, что я чуть ли не клюю зерна с земли. У моих сестер интересные имена. Была Фрэнси, то есть Фрэнсис, и хотя она носила брюки, и мой отец на нее за это сердился, я думала, что она доводится родственницей святому Франциску, который, по моему убеждению, держал в кармане животных и порой вынимал их, чтобы лизнуть, как Фрэнси лизала лакричный или кислый леденец, из чистой любви. А еще есть Дафна, которая, казалось мне, пахнет цветочным кустом, что-то среднее между сиренью и кошачьей мятой. И Тоби, мой брат, он не отличался особым запахом, насколько я помню. Он носил подтяжки. Дети сейчас носят ремни, мужчины тоже. Я бы смеялась без остановки, если бы Тим вдруг обзавелся подтяжками. Он носит поясную сумку. Это мой подарок ему на Рождество, а он подарил мне комплект нейлонового нижнего белья, такого дышащего, синего цвета, с широкими кружевами по краям. Я люблю Рождество, когда дети просыпаются до рассвета и забираются в постель между Тимом и мной, показывают нам свои подарки и, прижавшись друг к другу, снова засыпают. Какие у них горячие тельца, и яркие глазки, и чистые голоса, ведь они сияют новизной. Кто гасит солнце? спрашивает меня Питер, как будто я должна это знать. Темнота – пугающий ответ.

16 января

Из стиральной машины вытекла на пол вода. А у малышки Шэрон болят зубы. Она проплакала всю ночь, и ее маленькая правая щечка налилась краснотой, как вишня. Почему дети не рождаются с зубами?

20 января

Скоро кончится первый месяц нового года. Я чувствую, что ничего не сделала, хотя не знаю, что я должна была сделать, просто у меня ощущение, будто я никуда не двигаюсь и теряю время. В этом году мне исполнится двадцать восемь, около тридцати, а потом будет сорок, а потом наступят пятьдесят и шестьдесят, так что очень скоро я превращусь в старуху и стану получать пенсию. Я гоню от себя такие мысли. Мою старушку-мать одолевают болезни, и, говорят, она скоро умрет – сердце. Я состарюсь, как она, и буду страдать высоким давлением, варикозом вен и отеками, и мне придется есть пресное масло и помнить, что нельзя солить овощи, салат и любую другую еду, потому что доктора запрещают. Или я заболею диабетом, как моя бабушка, и не смогу есть сахар, и мне отнимут ноги, чтобы держать их за дверью в темноте.

Хватит болезненных рассуждений. Просто выходит, что я делаю одно и то же каждый день – встаю, одеваюсь, готовлю завтрак, одеваю детей, Питера и Марка, или понукаю их, пока они не оденутся сами, отправляю их играть, даю младшей бутылочку и укладываю спать, выпиваю тихую чашку чая – это значит выпить чаю в тишине – вместе с Тимом, прежде чем он уйдет на работу, мою посуду, прохожусь пылесосом по коврам, включаю стиральную машину, стирка, полоскание, отжим, развешиваю белье, сажусь за утренний чай с газетой, читать и злорадствовать.

И так далее и тому подобное. Во второй половине дня у меня есть время на чтение. Я читаю «Незнакомку из Уайлдфелл-Холла» Энн Бронте. Это история женщины, которая замужем за пьяницей, история ее страданий и унижений в убогом мире – так написано на обложке. По-моему, книга захватывающая, я действительно не могу от нее оторваться. Что будет делать Хантингдон дальше, спрашиваю я себя, дрожа вместе с его супругой Хелен от страха и тревоги. Какой же он жестокий грубиян, чтобы так обращаться с влюбленной женщиной. Сцена, где Хантингдон назначает встречу в зарослях своей любовнице, а его жена совершает в темноте уединенную прогулку, и Хантингдон ошибочно принимает ее за женщину, с которой обещал встретиться, и поэтому говорит с нею страстно и ласково, пока не обнаруживает свою ошибку и не восклицает с отвращением и страхом:

– Жена моя Хелен!

Эта сцена вызывает у меня отвращение. Я внимательно перечитала ее трижды.