Под крики сов

Но сейчас ночь, и я очень устала. Такое чувство, что дети весь день ссорились из-за игрушечных уточек, ружей и машинок; меня утомили их крики. А у Шэрон диарея, так что приходится стирать миллион пеленок. Благодарение небесам за стиральную машину. Бедная Шэрон. Я смеюсь сейчас, вспоминая маленького Марка, и как я его поначалу боялась, такого крошечного и вертлявого, и как тщательно я чистила ему уши и нос, а тельце натирала оливковым маслом и подкрадывалась к нему ночью, чтобы посмотреть, не перестал ли он дышать, не задохнулся ли, уткнувшись лицом в подушку, как дети из жутких газетных заметок. Дорогой Марк. Как было бы ужасно, если бы кто-то из них родился слепым, или уродливым, или идиотом, который только мотает головой, как гусеница, а говорить так и не сможет.

Пора заканчивать эту запись. Как я уже сказала, я без сил.

Только что вспомнила, что Герберт Бессик недолго жил во Франции и, по слухам, хорошо говорит по-французски. Мы учили французский в школе, немного, нам преподавала француженка. Вот бы я смогла перекинуться с ним парой фраз на французском во время вечеринки.

Поправка; не вечеринка, а просто тихий светский вечер.

24 января

Ночью я видела странный сон: мне приснилось, что я сижу посреди цирковой арены, нянчу маленькую черную пантеру, которая постоянно меня царапает и говорит детским голосом с иностранным акцентом: Я тебе глаза выцарапаю. Я тебе глаза выцарапаю.

Вверху танцевали прожекторы цирка, и я знала, что от меня ждут выступления, но не могла вспомнить, какого именно. Зрители аплодировали, топали и свистели, ожидая, когда я начну номер. Вдруг я швырнула пантеру через всю арену и заплакала, и мне подумалось, это всего лишь сон, не о чем плакать, это всего лишь сон. Потом свет в цирке померк, и вот я в Париже, прогуливаюсь вдоль Сены. Была полночь. Я услышала, как часы пробили двенадцать, и продолжала идти, следя за своей тенью на поверхности воды, чтобы ее не потерять. Внезапно я почувствовала усталость и поняла, что мне пора спать, поэтому я сняла черную шубу – подумав, как странно, я и не заметила, что на мне черная шуба, – расстелила ее на земле и заснула. Когда очнулась, моя шуба исчезла, моя тень исчезла, а я стояла и смотрела на реку, которая кружилась в водовороте тьмы.

Разве не странный сон? Я спросила Тима, видел ли он сны прошлой ночью, и он сказал, что нет, только в полудреме привиделось, как он взбирался на гору в поисках орхидеи, а нашел горсть снега. Сны – любопытная штука. Говорят, сны значат гораздо больше, чем мы думаем.

Между прочим, начиная вести дневник, я обещала писать и о своем внутреннем мире. Интересно, говорила ли я что-нибудь о своем внутреннем мире? А вдруг у меня нет внутреннего мира? Я сегодня в отвратительном настроении. Получила письмо от матери из Уаймару. В письмах она повторяет одно и то же; что все хорошо, что все счастливы; это действует как заклятие отрицания, из-за которого волей-неволей понимаешь, что все не так уж хорошо и все несчастны. Иногда я задаюсь вопросом, стоит ли нам переезжать на юг. Я не знаю. Правда не знаю.

Еще сегодня и завтра, а потом наступит день небольшого светского вечера. Готовить ли все-таки кофейный бисквит, ведь мы будем пить кофе, и это может показаться нарочитым. Пока забуду об этом, пусть мысль остается в моем подсознании, а завтра решу, шоколад или кофе. Если выберу шоколад, можно использовать настоящий шоколад, простой или темный, растопленный, или какао. Тим что-то говорил о напитках, ликерах, бенедиктине или тиа мария, но я не знаю, когда их подавать, и не хочу опозориться, обнаружив свое невежество.

Не помню, упоминала ли я, что Терри и Джози не смогут прийти в субботу, у их детей ветрянка. Нам придется развлекать Бессиков самим. Какая пугающая перспектива. Я полагаюсь на Пятую симфонию Бетховена, которая растопит лед.

25 января

Я волнуюсь из-за завтрашнего вечера.

Воскресенье

Что ж, теперь, когда все закончилось, я могу оглянуться назад спокойно и безразлично. Описать прошлый вечер? Ну, перед их приходом я уложила детей спать и дала малышке бутылочку, гостиную обустроила уютно и, надеюсь, со вкусом, расставила стулья и кушетки (у нас шведская мебель) так, как мы с Тимом заранее придумали, чтобы сделать разговор более непринужденным и дружеским. Я смахнула пыль с радиограммофона, сдула ворсинки с иглы и положила Пятую симфонию на видное место. Не удержалась и оставила несколько самых интеллектуальных книг лежать небрежно там и сям, словно мы пользовались ими каждый день, некоторые были полуоткрыты или открыты на страницах с длинными словами; также я поставила на верхнюю полку шкафа коллекцию гравюр Ван Гога и одну работу Пикассо. Я не знаю, что именно означает эта картина Пикассо, однако она производит определенное впечатление, и вряд ли гости опустятся до грубости и станут расспрашивать меня об искусстве.