Под крики сов

Почему я говорю как священник, подумала Флора Норрис. Я говорю с полоумной, умалишенной, хотя сейчас этого термина официально не употребляют. Едва ли она может понять, что я ей говорю, а уже почти время утреннего чая, и я страсть как хочу чашку чая и пирожное со сливками. Я почти не спала из-за этих танцев, из-за которых столько мороки, с подготовкой и суетой вечером, чтобы вернуть их в свои палаты и раздеть, а затем, во время обхода, я видела женщин, нарумяненных и напудренных, неумытых, сидящих в постели, как горгульи, и ночь текла по их лицам, а сон застилал глаза. О черт.

– Дафна, пришла телеграмма. Прошлой ночью умерла твоя мать. Мирно. Все хорошо.

На всякий случай она подала сигнал медсестре быть наготове. Дафна улыбнулась и станцевала фокстрот, или вальс судьбы, или максину, которую, по словам Фрэнси, танцуешь, когда сердца бьются в такт. Так максина или судьба? Или фокстрот? Дафна не могла вспомнить. Она знала, что был какой-то танец, но не могла вспомнить; и она отодвинула всемогущие розы и ширму так, чтобы Бог мог видеть, и исполнила свой танец под музыку прямо в кабинете, а затем вышла за дверь, пока Флора Норрис звонила.

– Сестра! Сестра! О чем вы только думаете? Заберите ее, заберите, она в отчаянии.

Дафну схватили во время последнего фокстрота, она даже не подобрала упавшую атласную туфельку, когда ее спешно увели в горную комнату, где оставили одну, под проливным дождем, без пальто, а ее мать тревожно звала от двери,

– Дафна! Дафна! Ты замерзнешь насмерть. Выйди из-под дождя.

А потом ее мать запела песню, которую знали все – Фрэнси, Дафна, Тоби и Цыпка, наполовину прорыдав ее так, что песня казалась трагичной и ужасной:

Спускайся, озорная птичка,
Дождь идет, спускайся к нам,
Что на это скажет мама,
Если ты погибнешь там?
Непослушная ты птичка,
Ну, спустись ко мне скорей,
До тебя мне дела нету,
Отвечает воробей.

41

Дафна провела много дней в горной комнате, в то время как снег падал снаружи шорохом и шелестом белого, а белоглазки с крошечными стебельками костей сидели на вереске и раскачивались взад и вперед зелено-желтым облаком. И вот однажды дверь открыл человек, которого называли доктором, из племени врачей в белом, кружащихся вокруг вождя, как карусели вокруг высокого белого шеста, отдающего команды, и мы пойдем на представление, да, мы пойдем, Фрэнси, Тоби и Цыпка, только после свалки; посмотреть на толстую женщину с пятнадцатью мужчинами, вынужденными носить ее туда-сюда по сцене, и на карлика, который живет в кукольном домике, готовит еду на крошечной электрической плите и спит на дубовой кровати, покрытой розовым оборчатым пуховым одеялом, сделанным из перьев – кажется, дикого лебедя, летевшего один год и один день через снег во дворец. Нет, я не выдумываю, это правда. Мы пойдем на представление и будем бросать шарики, чтобы сбить с полки человечка или игрушечную собачку, которую завернет в серебристую и синюю бумагу и протянет нам конферансье, пахнущий матрасным тиком, самогоном и внутренностями резиновых сапог.

– Ах, – вежливо сказал доктор. – Позволите войти?

Он мог бы не притворяться, ведь медсестра открыла дверь, чтобы его впустить, и ему бы никто не помешал. Он подошел к Дафне, что уютно устроилась под одеялами в углу. Ночной горшок был полон и накрыт страницей из журнала, который Оливия, богиня, просунула в дверную дырку.

На странице написано: Затерянная плантация. Глава пятая этой захватывающей новеллы о силе и страсти. Затем мелким шрифтом: Продолжение.

Здесь рассказывалось о графине, которая уехала поправлять здоровье на чайную плантацию, принадлежащую ее кузену, на Цейлоне, чтобы обнаружить кузена мертвым и узурпатора, загорелого миллионера по имени Джеральд Уиттакер, безжалостно командующего плантацией. Так было написано на странице журнала, закрывавшей горшок, но доктор даже не взглянул на нее.

Он улыбнулся Дафне.

– Ну и как Дафна сегодня?

Дафна не ответила. Доктор потер руки.

– Мы сегодня чувствуем себя немного лучше, правда?

Потом он подался вперед, словно собираясь выдать какой-то секрет, и сказал:

– Может, Дафне хочется что-нибудь смастерить, связать шарф или сплести корзинку, разве не хотелось бы Дафне что-нибудь смастерить и ходить на занятия в парк с другими людьми; и вязать, и ткать, и шить, а не сидеть тут одной целый день, ни с кем не перекинувшись и словом?

Дафна не ответила, поэтому доктор повернулся к медсестре и сказал:

– Думаю, мы попробуем какое-нибудь рукоделие. Займет ее мысли, пока мы все не устроим.