Под крики сов

– Я закурю, – сказал он. И открыл пачку, вставил белую палочку, как свечу в подсвечник в серебряной оправе, и зажег ее.

– Это вагон для некурящих, – напомнил ему Тоби.

– Ну, я ведь тебя предупреждал.

– Придется открыть окно, – сказал Тоби и принялся бороться с задвижкой, безуспешно. – Как и все окна в вагоне, – сказал он с отвращением.

– Окна старого типа открывались лучше, – сказал отец. – А у новых вечно механизм заедает. Помню, старые откроешь, и можно высунуть голову, что-нибудь посмотреть. А новые, как и все новое в наши дни, красивые, но бесполезные, когда доходит до дела. Зачем вообще отказались от ста…

– Смотри, – сказал Тоби, – акация, или акация, которая начинает цвести?

Боб Уизерс прильнул к окну.

– Пропустил. Нам сегодня нельзя опаздывать.

– Нет. Интересно, во сколько завтра операция?

– Не знаю, утром, наверное, – ответил Боб, который и правда понятия не имел, во сколько, но чувствовал себя лучше, говоря что-то определенное. – Да, скорее всего, утром.

– Думаешь, мама бы это одобрила?

– Тсс, не так громко, – сказал Боб, украдкой оглядываясь по сторонам. – Не нужно, чтобы весь мир знал, куда мы едем и что случилось.

Он вынул сигарету изо рта и держал ее концом вверх, так что мундштук походил на коричнево-серебристую веточку с растущим из нее белым бутоном, из него вилась струйка дыма.

– Тебя оштрафуют, если поймают в некурящем, – сказал Тоби.

– Мы об этом уже говорили. Твоя мать одобрила бы. Я знаю, твоя мать одобрила бы. Доктор сказал, что операция на мозге – единственный шанс превратить Дафну в нормального человека, полезного гражданина, способного голосовать и участвовать в жизни, без странных фантазий, которыми она сейчас мучается.

Речь вышла длинной, и Боб испугался, услышав ее от себя, как будто она ненастоящая, а говорил не он. Все это он услышал от доктора, человека в длинном белом халате и темных очках, в комнате, где в углу стоял шкаф, заполненный папками. Доктор нашел карту Дафны и водил пальцем вверх и вниз по страницам, как человек в банке, подсчитывая суммы, хотя теперь уже есть машины для подсчетов; и он повернулся к Бобу Уизерсу и сказал строго, почти обвиняюще, используя длинные слова, которые Боб не мог понять и которые его напугали. И Боб едва взглянул на бумагу и дал согласие на операцию, поверив доктору на слово, потому что, в конце концов, доктор знал. И выходя за дверь, Боб Уизерс назвал доктора сэр, так он его боялся. Он был рад, что никто из бывших товарищей по работе его не видел, Боба Уизерса, бойкого парня, который мог постоять за себя на курящих концертах и чья жена трудилась на него, как рабыня. Поговаривали, что она даже чистила ему каждое утро ботинки.

Вот это жена!

– Да, – сказал Боб. – Твоя мать одобрила бы. Дафна изменится, вроде как. Я имею в виду…

Он не знал, что имел в виду, поэтому вздохнул и закрыл глаза, притворившись спящим, но прислушиваясь к скороговорке поезда, которую выучил еще мальчиком,

Кусок красной кожи, красной кожи кусок,

Кусок красной кожи, красной кожи кусок.

Затем и скороговорка изменилась:

Червяк чудит, в трубе сидит, чудак дымит сигарой дубовой, но почему-то все предложение не умещалось, и он заставил поезд сказать,

Червяк чудит, червяк чудит, червяк чудит…

И почувствовал такую тяжесть и усталость, что ему хотелось заснуть навеки и не просыпаться, потому что Эми умерла, и ничего больше не осталось.

Поезд внезапно остановился, и Тоби с Бобом, оба задремавшие, открыли глаза. Тоби выглянул в окно.

– Еще нет, – сказал он. – Могу сходить за напитками. Будешь что-нибудь? Чашку чая?

– Можно, – сказал Боб, не шевелясь. Ему было холодно и сыро, словно червяку.

Тоби пошел в буфет, пробиваясь сквозь толпу, и купил две чашки чая и две сахарные булочки. Он подсластил чай и помешал его чайной ложкой, привязанной к прилавку, и вернулся в вагон. Ему тоже было тошно и странно, а чай был с привкусом водорослей и глины, как будто заварен в мире без людей.

Почему, подумал он. Вкус нецивилизованный.

Он посмотрел в окно на толпу людей, сражавшихся друг с другом у стойки буфета, и на торжествующую вереницу людей удовлетворенных, отдохнувших и мечтательных, облокотившихся на деревянную скамью рядом с пустыми чашками, бутылками из-под шипучки и разбросанными пакетами от бутербродов, и он подумал с нарастающим страхом: Это не цивилизованно. Они не люди. Людей нет. Они крупный рогатый скот и одурманенные перепуганные овцы, мимо которых они проезжали много миль назад, в пустынных загонах и болотах. Поезд отправляется через полминуты, сказал человек в громкоговоритель, однако растерянные люди будто и не заметили, они выглядели слишком усталыми, чтобы двигаться, наполненные глиной, водорослями и красной бурлящей болотной водой. Но раздался гудок поезда, и, конечно же, в мире были люди, и они поспешили к дверям вагона, пронзительно выкрикивая друг другу прощания.

Поезд снова тронулся, и Боб поставил чашку и блюдце на пол.