Под крики сов

Тоби сидел в полусне, припадок начинается, подумал он, еще и в таком месте, но его уже не остановить. Он знал, что ему не следовало приезжать, а потом скот в загонах и на вокзалах пьет чай из своих чашек с синей окантовкой; их глаза и лица, и рога растут, как деревья из слоновой кости, что он мог сделать, чтобы это остановить; а затем угорь, который зима, пожирающий листья и цвет, и если сунешь руку или сердце в горло зимы, чтобы вернуть то, что было отнято, то рука и сердце разорвутся на куски. Начинается припадок, подумал Тоби, а у него не было приступов уже давно, хотя не очень давно, начинается приступ, а что насчет Дафны, а его мать тоже здесь, занимая так много места. И вещи на продажу, на помойке, не на этой помойке и не на той помойке, а на какой тогда; ну конечно, это припадок, и кто его остановит?

– Слушай, Тоби.

Тоби вдруг рухнул на пол; его тело корчилось, глаза растворились в пустоте, а лицо было похоже на тяжелую ягоду чернослива. Эми Уизерс в таких случаях говорила:

– Вынь зубы, Тоби. Вынь зубы.

И его клали на диван, и накидывали на него пальто, чтобы согреть, а потом давали чашку чая и говорили:

– Это пройдет, Тоби. Это не навсегда, ты вырастешь и будешь как другие мальчики.

Отец опустился рядом с ним на колени и сказал:

– Тоби. Тоби.

Бананы упали на пол вместе с апельсинами, а шоколадный торт лежал у огня, который, наверное, был теплым, потому что шоколад крутился и корчился, выпуская наружу свою странную жидкую сущность. И сиделка, стоявшая у двери, бросилась к Тоби, вынула его зубы и положила их на каминную полку, и, взяв обернутую марлей деревянную палочку, вроде палочки марципана, сунула Тоби в рот, и его рот яростно жевал палочку, пока приступ не закончился, и он погрузился в глубокий сон, его лицо выглядело умиротворенным, все еще красным, а руки сжимали корзинку, теперь уже пустую, которую они несли и из-за которой ссорились, потому что было за что держаться.

Сиделка не повела и бровью.

– У нас так каждый день, – сказала она Бобу. – Вы кого-то ждете?

– Свою дочь, Дафну Уизерс.

Сиделка удивилась.

– О, – сказала она. – О, я узнаю.

Она ушла в кабинет, и Боб слышал, что она звонит по телефону. Потом вернулась.

– Идите через эту дверь. Медсестра вас пропустит.

– А как же Тоби?

– Боюсь, он не сможет идти, а когда он проснется, будет поздно.

– Не могу же я оставить его здесь.

Боб Уизерс боялся. Он слышал о людях, пропадавших в таких больницах, а потом, когда они говорили, что они только посетители, их не выпускали, и никто им не верил. Ведь в такой больнице могло случиться что угодно, в конце концов, тут еще темные века.

Сиделка угадала его опасения. Она видела панику на лицах многих посетителей.

– Не беспокойтесь. Мистер Уизерс будет здесь, когда вы вернетесь. Мы не можем привести Дафну сюда, потому что она особенная.

– Что?

– Особенная.

Для Боба Уизерса особенными были дешевые продукты или одежда, которые по пятницам можно было найти в некоторых магазинах.

Медсестра провела его мимо рядов лежащих в постелях старух, спящих или, может быть, мертвых, с открытым ртом и ввалившимися щеками, и он подумал: Так вот куда кладут стариков.

И они вошли в маленькую комнату с зарешеченным окном, двумя стульями и столиком, на котором стояла ваза с фиалками, сделанными из гофрированной бумаги, хотя Боб сначала не заметил этого и наклонился, чтобы понюхать, думая: Рано зацвели, наверное, оранжерейные.

– Они искусственные, – сказала медсестра. – От настоящих не отличить, да?

Она предложила Бобу один из стульев и вышла из комнаты. Боб сел. Ему нечего было подарить Дафне. Бананы и апельсины он не взял, а шоколад растаял. Как же начать разговор? Он репетировал:

– Ну, Дафна, значит, завтра тебе сделают лучше. И тогда все закончится.

Что закончится? Он не понимал. Для него все уже закончилось, так что какая разница, и вот он сидит в психушке, на нем пальто Лу, еще пахнущее солью для ванн.

Он попробовал снова:

– Привет, Дафна. Или лучше Даффи?

Почему они задерживаются?.. Сердце билось слишком часто, и руки тряслись, старость брала свое, и он чувствовал себя усталым, очень усталым, ему некуда идти, потому что дом уже мертв, а мороз погубил ранние сливы, и он вспомнил, как спрятал сковороду, на которой Эми пекла оладьи, в чулан за граммофоном и старым кухонным столом, потому что не мог больше на нее смотреть.

44