Под крышами Парижа (сборник)

Спор по поводу книги побудил меня самому заглянуть в нее. Я что-то читал о Мэри Бейкер Эдди, но никогда, что довольно странно, не доходил до самой книги. А теперь дошел – и приятно удивился. Мэри Бейкер Эдди стала для меня весьма реальной. Мое критическое мнение о ней улетучилось. Я увидел ее большую душу, ее человеческую, да, человеческую до мозга костей суть, но наполненную великим светом, преобразованную откровением, которое может случиться с каждым из нас, будь только сила и смелость обрести его.

Что до Морикана, то мы словно вышибли у него из-под ног последнюю опору. Еще никогда у него не было такой депрессии. Он был абсолютно подавлен, несчастен, жалок. Каждый вечер он стенал, как злой дух. Вместо аперитива перед ужином он выставлял на обозрение свои болячки.

– Это бесчеловечно, – говорил он. – Вы должны что-то сделать! – Затем, со вздохом: – Если бы я мог принять горячую ванну!

У нас не было ванны. У нас не было чудо-таблеток. У нас не было ничего, кроме слов, пустых слов. Так или иначе, теперь он был отчаявшимся бедолагой, отдавшим себя на милость дьявола.

Только один вечер перед развязкой проступает отчетливо. Помню его хорошо, поскольку несколькими часами раньше, когда мы еще ужинали, Морикан с таким раздражением набросился на Вэл, которая сидела рядом с ним, что мне этого не забыть. Заскучав от нашего разговора, она стала играть ножами и вилками, греметь тарелками, лишь бы привлечь к себе внимание. Вдруг она в шутку схватила кусок хлеба, лежавший подле него. В бешенстве он выхватил у нее хлеб и положил его с другой стороны от своей тарелки. Меня напугал не столько этот жест раздражения, сколько взгляд Морикана. Во взгляде была ненависть, это был взгляд человека, который настолько уже не владел собой, что готов на преступление. Я этого не забыл. И не простил.

Час или два спустя, когда Вэл уже уложили в кровать, он принялся рассказывать долгую историю, которую я повторю вкратце. Что ее вызволило на свет, я уже не помню. Но она была о ребенке, о девочке восьми или девяти лет. И рассказ этот, похоже, занял весь вечер.

Как часто случалось, разглагольствуя на какую-либо тему, он начинал с того, что не имело к ней ни малейшего отношения. Лишь только когда он упомянул Пассаж Жоффруа, я (следовавший за ним к grands boulevards) осознал, что это не просто треп, а рассказ. Случайно или нет, но Пассаж Жоффруа – одна из тех галерей, с которыми у меня связано столько воспоминаний! Много чего случилось со мной в прошедшие годы, когда я разгуливал по тем хорошо знакомым местам. Я имею в виду то, что случалось в глубине души, те события, о которых никогда не думаешь писать, настолько они мимолетны, неуловимы, настолько приближены к источнику.

И вот, слушая Морикана, я вдруг начинаю с ужасом соображать, что он следует по пятам за какой-то женщиной с дочерью. Они только что свернули в Пассаж Жоффруа, похоже, чтобы посмотреть на витрины. Когда он начал следовать за ними, почему и долго ли это продолжалось – уже не важно. Именно это внутреннее возбуждение, которое выдают его взгляды и жесты, завладевает мной, приковывает мое внимание.

Поначалу я подумал, что он заинтересовался матерью. Он описал ее быстро и ловко, скорее как живописец. Описал, как только Морикан мог описать женщину этого типа. Несколькими словами он сорвал с нее ее непритязательные покровы, раскусил это ее притворство, будто она, заботливая мать, гуляет по бульварам со своей невинной маленькой овечкой. Он все понял в тот момент, когда она свернула в Пассаж Жоффруа, в тот самый миг, когда она заколебалась всего лишь на долю секунды, словно хотела оглянуться, но не оглянулась. И он понял тогда, что она понимает, зачем он идет следом.

Было почти больно слушать, как он витийствовал по поводу маленькой девочки. Что же в ней так его возбудило? Образ совращенного ангела!

Слова его были так красочны, так дьявольски изощренны, что я поневоле готов был поверить, что этот ребенок пропитан грехом. Или еще настолько невинен, что…

Я содрогнулся от мыслей, которые владели им в тот момент.