Под крышами Парижа (сборник)

То, что последовало дальше, было уже обыкновенной рутиной. Он занял позицию у витрины с манекенами, одетыми в последние модели спортивной одежды, в то время как в нескольких шагах от него женщина и ребенок от нечего делать разглядывали за стеклом фигурку в прекрасном платье для первого причастия. Видя, что девочка охвачена восторженным удивлением, он бросил на женщину быстрый взгляд и многозначительно кивнул в сторону ее питомицы. Женщина ответила едва уловимым кивком, на миг опустила глаза, затем, глядя прямо на него, сквозь него, взяла ребенка за руку и повела прочь. Он позволил им отойти на подобающее расстояние, затем двинулся следом. Возле выхода женщина чуть задержалась, чтобы купить сладкое. Она больше ничем не выдавала себя, разве что лишь легким наклоном опущенной в его сторону головы, затем вновь продолжила свою невинную для любого постороннего взгляда прогулку. Раз или два девочка, казалось, хотела обернуться, как сделал бы любой ребенок, привлеченный хлопаньем голубиных крыльев или отблеском стеклянных бус.

Они не торопились. Мать и дочь фланировали, якобы просто дыша свежим воздухом, любуясь видами. Они праздно сворачивали с одной улицы на другую. Постепенно они приблизились к окрестности «Фоли-Бержер». Наконец вошли в гостиницу с довольно-таки вычурным названием. (Упоминаю название, поскольку я узнал его; я провел однажды неделю в этой гостинице, в основном не вылезая из койки. В ту неделю, голова на подушке, я прочел «Voyage au bout de la nuit»[133] Селина.)

Даже когда они вошли внутрь, женщина не сделала никакого видимого усилия, чтобы глянуть, следует ли он за ними. Ей и не было нужды смотреть: все было договорено на уровне телепатии в Пассаже Жоффруа.

Он чуть выждал снаружи, чтобы набраться духу, затем, хотя у него еще тряслись поджилки, спокойно подошел к конторке администратора и заказал номер. Когда он заполнял fiche[134], женщина, копаясь в кошельке, на какой-то миг выложила свой ключ. Ему даже не пришлось поворачивать голову, чтобы прочесть цифры. Он дал garçon щедрые чаевые и, поскольку у него не было вещей, сказал, что он сам найдет свою комнату. Когда он миновал первый лестничный пролет, сердце у него уже было в пятках. Он взлетел на следующую площадку, быстро повернул в искомый коридор и лицом к лицу столкнулся с этой женщиной. Хотя поблизости не было ни души, ни он, ни она не остановились. Они игнорировали друг друга как два незнакомца – она якобы шла в туалет, он якобы в свою комнату. Только выражение ее глаз, этот потупленный взгляд искоса передал ему то, что и предполагалось: «Elle est lа!»[135] Он стремительно прошел к двери, вынул ключ, оставленный снаружи, и рванулся внутрь.

Здесь он сделал паузу в своем повествовании. Его глаза так и метались. Я знал, что он ждет, когда я спрошу: «А что потом?» Я боролся с собой, чтобы не выдать своих чувств. Слова, которых он ждал, застряли у меня в глотке. Я думал только о девочке, сидящей на краю кровати, возможно полураздетой, и покусывающей печенье. «Reste-lа, p’tite, je reviens toute de suite»[136], – возможно, сказала женщина, закрывая за собой дверь.

Наконец после паузы, показавшейся мне вечностью, я услышал, как спрашиваю у него: «Eh bien, что потом?»

«Что потом? – воскликнул он, и в его глазах живо вспыхнул вурдалачий огонь. – Je l’ai eue[137], вот что!»

При этих словах я почувствовал, что волосы мои встали дыбом. Передо мной был уже не Морикан, а сам Сатана.

Дожди не прекращались, протечки усиливались, стены всё мокли и мокли, мокрицы всё плодились и размножались. Горизонт теперь был полностью затянут; ветер завывал, как фурия. С тыльной стороны обеих студий стояло три высоких эвкалипта; под натиском бури они гнулись чуть ли не в три погибели. Воспаленному сознанию Морикана они представлялись тремя демонами, которые тысячью своих рук выбивают чудовищную барабанную дробь по его черепной коробке. И в самом деле, куда бы он ни глянул, везде была лишь стена воды да лес качающихся, мотающихся, сгибающихся стволов. Вдобавок то, что больше всего его донимало, – стоны и завыванья ветра, эти свистящие, скрипящие, шипящие звуки, которые никогда не ослабевали. Для любого другого человека, в здравом уме, все это было грандиозно, великолепно, абсолютно опьяняюще. Иной чувствовал бы себя восхитительно беспомощным, ничего не значащим, всего лишь резиновой куклой, если не меньше. Отважиться выйти наружу в самую круговерть означало быть сбитым с ног. В этом было что-то сумасшедшее. Единственное, что оставалось, – это переждать, пока все не стихнет. Буря должна была умереть от собственной ярости.

Но Морикан не мог ждать. Он дошел до ручки. Однажды он явился к нам во второй половине дня – уже было темно, – говоря, что не вынесет этого ни минуты больше.

– Это какой-то ад! – воскликнул он. – Где еще в мире могут быть такие дожди?! C’est fou![138]