Под крышами Парижа (сборник)

За ужином, опять заладив о своих несчастьях, он вдруг расплакался. Просил меня, скорее умолял, сделать что-нибудь, чтобы облегчить его муки. Он призывал и заклинал так, как будто я каменный. Слушать его было настоящей пыткой.

– Что я могу сделать? – сказал я. – Что, по-вашему, я должен сделать?

– Отвезите меня в Монтерей. Положите в больницу. Я должен выбраться отсюда.

– Отлично, – сказал я. – Это я сделаю. Отвезу вас, как только мы сможем спуститься с этого холма.

Что это значит? – хотел он понять. Невольный ужас отобразился на его лице.

Я объяснил, что не только моя машина сломана, но что дорога до шоссе заблокирована валунами; прежде чем мы позволим себе даже саму мысль о поездке, должна затихнуть буря.

Это только усугубило его отчаяние.

– Придумайте, придумайте! – молил он. – Должен же быть какой-то способ выбраться отсюда. Неужели вы хотите, чтобы я окончательно сошел с ума?

Единственное, что оставалось, – это дойти по дороге пешком до шоссе и оставить в почтовом ящике записку для почтальона, чтобы тот доставил ее Лайлику. Почта еще работала. Весь день напролет, до самой ночи, дорожная бригада расчищала трассу. Я знал, что Лайлик доберется до нас, если только это будет в человеческих силах. Что касается валунов, заблокировавших нижнюю часть дороги, мне лишь оставалось молиться, чтобы какой-нибудь титан столкнул их на обочину.

Так что я отправился вниз, послал письмо, подчеркнув, что это вопрос жизни и смерти, и предупредил Морикана, чтобы был наготове. Я попросил Лайлика приехать наутро, в шесть часов или, может, написал я, в пять тридцать. Я полагал, что к этому времени буря поутихнет и какие-то валуны будут убраны.

Той ночью, своей последней ночью у нас, Морикан отказался возвращаться к себе в каморку. Он решил просидеть до утра в кресле. Мы продержали его за столом сколько смогли, потчуя, сколько хватило, едой и питьем, и наконец, уже под утро, пожелали ему спокойной ночи. Комната у нас была только одна, и кровать стояла посередке. Мы забрались под одеяло и попытались заснуть. На столе мерцала крошечная лампа – Морикан же сидел в большом кресле, укутанный в пальто и кашне, в шляпе, надвинутой до бровей. Огонь потух, и, хотя все окна были закрыты, в комнате скоро стало сыро и зябко. Снаружи продолжал свистеть ветер, но мне казалось, что дождь ослабевает.

Естественно, я не мог заснуть. Я лежал затаившись и слушал бормотание нашего гостя. Он то и дело тяжко вздыхал и повторял: «Mon Dieu, mon Dieu! Когда это кончится?» или «Quelle supplice!»[139]

Около пяти утра я вылез из постели, засветил лампы, поставил на плиту кофе и оделся. Было еще темно, но буря утихла. Дул просто нормальный сильный ветер, который прогнал дождь.

Когда я спросил Морикана, как он себя чувствует, он застонал. Такой ночи в его жизни еще не было. С ним кончено. Он надеялся, что у него хватит сил протянуть до госпиталя.

Пока мы глотали горячий кофе, он унюхал бекон с яичницей. Это дало ему минутное облегчение.

– J’adore ça[140], – сказал он, потирая руки.

Затем его вдруг охватила паника. Откуда мы знаем, что Лайлик приедет?

– Он приедет, не бойтесь, – сказал я. – Он сквозь ад пройдет, чтобы спасти вас.

– Qui, c’est un chic type. Un vrai ami[141].

К этому времени моя жена была уже одета – накрывала на стол, топила плиту, подавала бекон с яичницей.

– Все будет хорошо, – сказала она. – Вот увидите, Лайлик приедет через пару минут. – Она говорила с ним, как с маленьким ребенком. («Не волнуйся, родной, мамочка здесь, ничего с тобой не случится».)

Поддавшись драматическому порыву, я вдруг решил зажечь фонарь и подняться на дорогу над нами, чтобы посигналить Лайлику. Взобравшись на холм, я услышал, как внизу фырчит его автомобиль, возможно, на повороте возле дома Рузвельтов. Я помахал фонарем и в приступе полного восторга заорал во всю глотку. Должно быть, он заметил фонарь, потому что тут же раздался гудок его клаксона, и несколько мгновений спустя показался его автомобиль, дымя и фырча, как раненый дракон.

– Господи! – крикнул я. – Какое счастье! Ты смог! Потрясающе! – И крепко его обнял.

– Внизу пришлось туговато, – сказал он. – Сам не знаю, как я убрал с дороги те камни. К счастью, у меня был с собой ломик… Как Морикан? Встал уже?

– Встал?! Да он и не ложился. Пойдем, выпьешь чашечку кофе. Ты завтракал?

Он не завтракал. Даже кофе не пил.

Когда мы вошли, в комнате был Морикан, полный радужных надежд. Казалось, он вполне ожил. Он поприветствовал Лайлика, и слезы навернулись ему на глаза.

– C’est la fin[142], – сказал он. – Как хорошо, что вы приехали! Вы святой человек.

Пора было двигаться в путь.

Морикан встал, пошатнулся, сделал два неверных шага к кровати и рухнул на нее.

– Что с вами? – воскликнул Лайлик. – Вы что, собрались прямо здесь загнуться?

Морикан поднял горестный взгляд.

– Я не могу идти, – сказал он. – Посмотрите! – И он указал на бугорок между ногами.

– Что это? – в один голос крикнули мы.

– Мои яички! – воскликнул он. – Они у меня распухли.