Под маской

Внезапно, когда он сказал, что хотел бы зайти, а она ответила, что уже поздно, они чуть не поссорились. Никто из них не успел еще почувствовать перемену, которую произвело в них обоих его признание. Они вдруг превратились в чужих людей: Джейкоб отчаянно пытался повернуть время вспять на полгода назад и вновь пережить ту ночь в Нью-Йорке, а Дженни видела, как это чувство — больше, чем ревность, и меньше, чем любовь, — постепенно овладевает им и выползает наружу, вытесняя прежнюю заботу и понимание, с которыми ей было так комфортно.

— Но ведь я не люблю тебя так! — воскликнула она. — Как ты можешь взять и ни с того, ни с сего свалиться мне на голову и потребовать, чтобы я полюбила тебя так?

— А что, так ты любишь Раффино?

— Клянусь, что нет! Я с ним даже не целовалась никогда!

— Хм… — Он превратился в неприветливого старца; он вряд ли смог бы сам себе объяснить, откуда вдруг в нем явилось это безобразие, но нечто неподвластное законам логики, как сама любовь, заставило его не отступать. — Ты играешь!

— Ах, Джейк! — воскликнула она. — Прошу тебя, отпусти меня! Еще никогда в жизни я не чувствовала себя так ужасно, я ничего не понимаю!

— Ну, я пошел, — внезапно произнес он. — Не знаю, что со мной случилось, но я просто голову потерял и не соображаю, что говорю! Я тебя люблю, а ты меня не любишь. Когда-то любила, или думала, что любишь, но теперь это, видимо, прошло.

— Но я ведь тебя люблю! — она на мгновение смолкла; происходившая у нее в душе борьба отразилась у нее на лице, подсвечиваемая красными и зелеными отблесками рекламы с заправки на углу. — И если ты меня действительно любишь, я выйду за тебя хоть завтра!

— Выходи за меня! — воскликнул он; но она была так сильно поглощена собой, что ничего не слышала.

— Я выйду за тебя хоть завтра! — повторила она. — Ты нравишься мне больше всех на свете, и я думаю, что со временем я полюблю тебя так, как ты хочешь. — Она всхлипнула. — Но… Разве я могла подумать, что это когда-нибудь случится… А сейчас, пожалуйста, оставь меня в покое!

Уснуть Джейкоб не смог. Допоздна из бара «Эмбассадор» доносилась музыка, а у въездных ворот толпилась стайка проституток, поджидавших выхода кавалеров. За дверью в коридоре мужчина с женщиной затеяли бесконечную ссору, переместившуюся в соседний номер, и оттуда через смежную дверь еще долго раздавалось приглушенное бормотание двух голосов. В районе трех утра он подошел к окну и стал смотреть прямо в ясное великолепие калифорнийской ночи. Ее красота была всюду: она покоилась на газоне, на влажных, поблескивающих крышах одноэтажных домов, и ночь разносила ее вокруг, словно мелодию. Она присутствовала и в гостиничном номере, и на белой подушке; это она шелестела, словно призрак, в занавесках. Его желание вновь и вновь рисовало ее образ, пока он не утратил все черты — и прежней Дженни, и даже той девушки, что встретила его сегодня утром на вокзале. В молчании, пока не кончилась ночь, он заполнял ею, словно глиной, свою форму любви — ту самую форму, что сохраняется вовеки, пока не исчезнет сама любовь, а может, и дольше — и не сгинет, пока он сам себе не скажет: «Я никогда ее на самом деле не любил». Он медленно создавал образ, прибавляя к нему иллюзии своей юности, несбывшиеся томления из прошлого, пока перед ним не встала она — и с ней, настоящей, ее связывало одно лишь только имя.

А когда позже ему все же удалось на пару часов задремать, созданный им образ так и остался стоять рядом с ним, не в силах покинуть комнату, связанный таинственной нитью с его сердцем.

V

— Если ты меня не любишь, я на тебе не женюсь, — сказал он, когда они возвращались со студии; она молчала, спокойно сложив руки на коленях. — Дженни, ты же не думаешь, что я могу быть счастлив, если будешь несчастлива ты, или если тебе будет все равно — я ведь всегда буду помнить, что ты меня не любишь?

— Я тебя люблю! Но не так!

— Как «так»?

Она задумалась; ее глаза, казалось, смотрели куда-то вдаль.

— Ты… ты не заставляешь замирать мое сердце, Джейк! Я не знаю… Мне встречались мужчины, от которых у меня замирало сердце, когда они ко мне прикасались, танцуя, или так… Я знаю, что это звучит глупо, но…

— А Раффино заставляет замирать твое сердце?

— Почти, но не сильно.

— А я — совсем нет?

— С тобой мне уютно и хорошо.

Он должен был сказать ей, что это и есть самое лучшее, но он не мог заставить себя это произнести — была ли то вечная правда, или вечная ложь…

— Неважно; я ведь сказала, что выйду за тебя. Возможно, позже мое сердце и научится замирать.

Он рассмеялся, но тут же умолк.

— Ты говоришь, что я не заставляю твое сердце замирать; но ведь прошлым летом я был тебе небезразличен — я ведь видел?

— Я не знаю. Наверное, я была еще маленькая. Разве можно объяснить, почему ты когда-то что-то почувствовал, а?

Она теперь вела себя уклончиво, а такая уклончивость всегда придает некий тайный смысл даже ничего не значащим фразам. А он пытался создать волшебство, воздушное и нежное, словно пыльца на крыльях бабочки, используя при этом очень грубые инструменты — ревность и желание.