Под маской

На причале в сумерках в вечер его отъезда было грустно. Не рыдала она лишь потому, что понимала: ее сила ее не покидает; ее сила останется с ней и без него. И все же, глядя на то, как туманный свет падает на безупречный лоб и подбородок, как все вокруг поворачивают головы, глядя на него, и провожают его взглядами, ее охватывала ужасающая пустота, и хотелось сказать: «Милый, это все ерунда… Давай попробуем, вместе…».

Попробуем что? Очень по-человечески бросать жребий, чтобы выпало либо поражение, либо победа, но вступать в отчаянную игру, балансируя между нормальной жизнью и катастрофой…

— Ах, Дик, веди себя хорошо, наберись сил и возвращайся ко мне! Поменяйся, Дик… Поменяйся!

— До свидания, Джулия… До свидания!

В последний раз она увидела его стоящим на палубе; он закурил, и отброшенный спичкой свет резко очертил его профиль, словно на драгоценной камее.

IV

И в начале, и в конце рядом с ней суждено было оказаться Филу Хофману. Новость принес ей именно он, и постарался сделать это как можно деликатнее. Именно он явился к ней в половине девятого и осторожно выбросил утреннюю газету за дверь. Дик Рэгленд пропал в море.

Переждав первую бурную вспышку горя, он специально стал разговаривать с ней чуть жестче, чем требовалось:

— Он хорошо себя знал! Его воля иссякла; ему больше не хотелось жить. И чтобы доказать тебе, Джулия, что тебе не в чем себя винить, я тебе кое-что расскажу. Уже четыре месяца — с тех самых пор, как ты уехала в Калифорнию — он почти не появлялся на работе. Не уволили его лишь благодаря дяде; и в Лондон его отослали ради какой-то ерунды. Он окончательно сдался после того, как у него прошел первый порыв энтузиазма.

Она резко на него взглянула.

— Но ведь он не пил, правда? Он ведь не пил?

Фил колебался лишь долю секунды.

— Нет, он не пил; слово свое он сдержал… Он его не нарушил!

— Вот! — сказала она. — Он сдержал обещание и лишил себя жизни, выполняя его!

Фил молчал, чувствуя себя неловко.

— Он сделал то, что обещал, и сердце его при этом разбилось! — всхлипывая, продолжала она. — Ах, и почему жизнь временами так жестока? Жестока… и никогда никого не прощает! Он был таким смелым… Он умер, но слово свое он сдержал!

Фил был рад, что выбросил газету, в которой был рассказ о том, как весело Дик провел свой последний вечер в баре, и Фил знал, что за последние месяцы Дик весело провел не только этот вечер. Он почувствовал облегчение оттого, что все кончилось, потому что слабость Дика угрожала счастью девушки, которую он любил. Но все же Филу было ужасно его жаль, пусть он и понимал, что Дик не мог не причинять неприятностей в силу своей полной неспособности к нормальной жизни. Фил повел себя мудро и не стал рушить иллюзию, оставшуюся у Джулии после катастрофы.

Один неприятный момент последовал год спустя, прямо накануне их свадьбы; Джулия сказала:

— Фил, ты ведь понимаешь, что я чувствую, и всегда буду чувствовать, по отношению к Дику, правда? Он ведь был не просто красавчиком… Я в него верила, и я в нем, до некоторой степени, не ошиблась! Он сломался, но не согнулся. Он был испорченным человеком, но плохим человеком он не был! Я это сразу почувствовала сердцем, как только его увидела.

Фил содрогнулся, но ничего не сказал. Быть может, за внешностью крылось то, чего уже никто никогда не узнает? Пусть это останется скрытым навеки в глубинах ее сердца и океана.

«Какая красивая пара!»

I

В один из ноябрьских дней 1902 года, в четыре часа пополудни, Тедди Ван-Бек вышел из экипажа перед богатым особняком на Мюррей-Хилл. Это был высокий молодой человек с покатыми плечами, крючковатым носом и влюбленными карими глазами на чувствительном лице. В венах его текла смесь враждовавших между собой кровей: губернаторов первых колоний и знаменитых «баронов-разбойников», а в результате такого синтеза вышло нечто совершенно новое для тех времен и мест.

Его кузина, Элен Ван-Бек, ждала его в гостиной. Глаза ее покраснели от слез, но она была еще так молода, что это ничуть не сказалось на ее блестящей красоте — красоте, достигшей той точки, когда кажется, что секрет ее роста таится в ней самой, и вытягиваться она будет вечно. Ей исполнилось девятнадцать лет и, вопреки очевидному, она была исключительно счастлива.

Тедди взял ее за руку и поцеловал в щечку — ставшую ушком, когда она отвернулась. На некоторое время он задержал ее руку, пока не улегся восторг, а затем произнес:

— Похоже, ты не очень-то рада меня видеть?

У Элен возникло предчувствие, что эта сцена станет одной из самых запоминающихся в ее жизни, и она с бессознательной жестокостью вознамерилась извлечь из нее весь возможный драматизм. Она присела на угол кушетки, повернувшись лицом к большому удобному креслу.

— Садись, — скомандовала она тоном, который тогда вызывал всеобщее восхищение и звался «королевской манерой», а затем, когда Тедди оседлал табуретку у пианино, произнесла: — Нет, не туда! Как мне с тобой говорить, если ты вертишься?

— Ну, тогда садись ко мне на колени! — предложил он.

— Нет.

Сыграв одной рукой на пианино туш, он сказал: