Под мостом из карамели

Папа за что-то ненавидел бабушкину гвардию, одновременно крепкую и ветхую, как исподнее, но Лета не знала, за что. Сама она относилась к пожилым людям безразлично, как к грудным младенцам – и те, и другие существовали в ином, не её, мире, в невидимом придонном слое с районной поликлиникой, социальными картами, льготными лекарствами, доплатами и компенсациями. Ещё в школе она поняла, что чаепития с ветеранами труда накануне выборов и государственных праздников – лицемерие. И у Леты даже слегка защемило сердце при виде нетленной активистки, вручающей президенту вязаные носки, и его благодарности за «очень нужные предложения совета ветеранов» и «огромный опыт по воспитанию молодежи». Передача опыта затянулась, стала пыткой, и охранник президента тихо сказал в гарнитуру: «Гаси бабку!», после чего «встреча, к сожалению, подошла к концу».

Президент требовал от министров, чтобы пенсионеры как можно скорее умирали – прекращали получать пенсию и освобождали жилье. Для этого ветеранов «подлечивали» – погружали в хлорные ванны убогих профилакториев, напоминали о возрасте поздравительными открытками, вручали ключи от отечественных машин, чтобы было на чём ездить на том свете. Но пенсионеры упорно барствовали в приватизированных квартирах, создавали очереди в регистратурах, мешая диспансеризации населения, и, вопреки социальной поддержке, стояли у метро с пластиковыми стаканчиками в руках. Поэтому Лета давно решила: она ни за что не станет жить, будучи старухой – умирать надо молодой.

По бабушке она не плакала, потому что ещё не знала, что бабушка скончалась навсегда и они больше никогда в жизни не смогут увидеться. Урна с прахом волновала Лету не больше, чем цветочный горшок со старой землёй на балконе – ведь совершенно невозможно представить, что бабушка находится там, внутри. Как она могла туда поместиться – с туфлями, хриплым голосом и очками на цепочке? Лете казалось, бабушка вышла из дома, спустилась в метро и временно недоступна. Выкладывая хлеб из упаковки в плетёную сухарницу, Лета даже сказала себе: «Надо будет спросить у бабушки, почему папа так взъелся на её гвардию».

Гвардия уже позабыла, зачем собралась, и вполне обходилась без хозяев.

– Нет-нет-нет, за любовь – до дна!

– И вот вызывает меня замполит части и говорит: «Если вы будете носить такие короткие юбки, вас накажут – из ГДР вышлют в Союз!». А я ему отвечаю: «Не надо меня Родиной пугать!».

– За это надо выпить!

Папа мужественно «ухаживал за дамами», опорожняя бутылки.

Но, пылая злобой, схватил Лету за локоть и выскочил из-за стола, после того, как завалившаяся на диванную подушку гостья, выкрашенная, как отреставрированная усадьба, пьяно приказала хозяевам:

– Выше голову, молодежь! Нашу память не убьешь! Мы еще повоюем!

Лета вышла следом за папой, и теперь они вдвоём сидели на кухне. Лета положила на хлебную горбушку мясной обрезок, папа с бранью выловил из банки маринованный корнишон.

В комнате то вразвалку кричали: «Мы хотим, чтоб к штыку приравняли перо!», то нестройно пели: «Лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой», наливали, вспоминали собственные статьи – яркие, острые, талантливые:

– А мое «Поле в голубой косынке»?! После него много кого поснимали! И по всей стране внедряли бригадный подряд и хозрасчёт.

– За это надо выпить!

– От ветров и водки хрипли наши глотки, но мы скажем тем, кто упрекнёт, – понеслось из комнаты. – С «лейкой» и блокнотом, а то и с пулемётом!

По коридору, держась за стену, прошла, покачиваясь как ящерица, член союза журналистов СССР с 1972 года.

– Эта старая клюшка куда попёрлась? – сказал папа и закричал: – Вы куда?

– Где здесь дамская комната?

– Дальше, направо, дверь открыта, свет включён, – не вставая, заявил папа. – Ноги не ошпарь!

– Фу, папа! Ты должен проявлять сдержанность и мудрость.

В туалете загрохотало.

– Сейчас старая дура своротит бачок! – закипел папа.

Сдержанность, спокойствие, мудрость, праведность – любые завершённые, окончательные состояния души папа не принимал, целеустремлённо пребывая в вечной яростной погоне.

– Ребята, анекдот с картинками, – донеслось из комнаты, потянуло табачным дымом.

– Папа, а про свечку бабушка ничего не говорила?

– Ничего.

– А она не просила её отпевать или поминать, или что там ещё?

– Нет, не просила. Кого отпевать – нашу бабушку? Кто за это возьмётся? Если только какой-нибудь поп-расстрига.

– А ты когда-нибудь был на исповеди? – самая не зная, почему, спросила Лета.

– Зачем? – атеистическим голосом произнес папа, но вдруг смешался…

– Ну, церковь, отпущение грехов.

– Мне не в чем каяться! – отчаянно сказал папа, смял пустую коробку из-под виноградного сока и вскочил с табурета. – Чёрт возьми, долго они ещё будут жрать и пить?! Я их всех выволоку!

– Папа, прекрати! Они просто пожилые люди!

– Нет, они не пожилые люди, – папа оглянулся на дверь и наклонился к Лете. – Это старые, развратные бесы советской журналистики верхом на «жигулях».

– Почему на «жигулях»?

Папа не стал отвечать.

Он ринулся в комнату, набитую комками запахов от выпитого спиртного и съеденной корейской моркови с чесноком.