Под небом Аргентины

Сандо забросил свой чемоданчик на одно из верхних мест.

— Два-три дня как-нибудь проживем. — И пошел к двери.

— А потом тебя на пуховую постель уложат, — бросил ему вдогонку Наско.

— Если всюду здесь, как в этих "хоромах", плохо наше дело, — с озабоченным видом заметил Петр.

— Ничего не понимаю, — в недоумении пожал плечами Пышо, еще державший в руках дорожные сумы. С его лица не сходило выражение растерянности.

— И понимать нечего, Пышо. Снаружи здание и вправду как дворец, а изнутри хуже, чем в нашем самом паршивом постоялом дворе. Если везде в Аргентине так, — Петр махнул рукой, — то не приведи бог…

И жизнь потекла.

По утрам обитатели гостиницы длинными тоскливыми вереницами выходили из широкого портала и разбредались по улицам миллионного города в поисках работы. Они топтались у строящихся зданий, часами дежурили у фабричных ворот, предлагали свои услуги в ресторанах и закусочных, а те, кто знал ремесло, ходили по мастерским. Но работы не было, счастье, редко кому улыбалось. Сколько же еще сидеть, сложа руки? Дни летели. Чем меньше оставалось до конца месяца даровой жизни в гостинице, тем настойчивее искали они работу. Увы, мольбы не помогали. В ответ лишь пожимали плечами, а иной раз награждали пинками и ругательствами.

Днем парк и гостиница были безлюдны. Только кое-где мелькала мужская фигура — некоторые из деревенских упрямо верили, что за ними скоро пришлют, чтобы дать им свободные участки земли для обработки. Но когда солнце клонилось к закату и с Ла-Платы несло свежим ветерком, все уголки во дворе и парке оживали. Возвращались мужчины после поисков работы, из комнат выходили женщины и дети. Некоторые выносили гитары, мандолины, аккордеоны, их сразу же обступали земляки. Звенели песни, смех. Постепенно иммигранты забывали о горьких заботах и нужде, в их глазах загоралась надежда. Тогда завязывались разговоры о тысяче возможностей, которые предлагала богатая страна. И с возродившейся надеждой люди расходились до следующего утра.

Дни быстро мелькали один за другим, а жизнь в гостинице ограничивалась одним месяцем, ни днем больше. Была еще одна возможность — когда истечет месяц, воспользоваться правом на бесплатный билет в любой район страны. Но бесплатный билет давался только в одну сторону. А потом? Не таилось ли здесь ловушки? Поехать куда-нибудь, поверив совету знакомого или чиновника, нетрудно, но как вернуться, если там не найдется работы? Выбирая этот путь, человек рисковал всем. Ненасытная Аргентина тысячами пожирала мужчин, женщин и детей…

За две недели Пышо резко переменился: постарел, походка стала неуверенной, взгляд озлобленным, руки беспомощно повисли. Он все чаще оставался один в парке. Сандо нашел себе работу в обувной мастерской, Наско один ходил в столовую. С Петром трудно было разговаривать — он стал каким-то взвинченным и раздражительным. Целыми днями Пышо просиживал на скамейке под палящим солнцем, прожигавшим на плечах куртку из толстой домотканой шерсти, и без конца обдумывал свое отчаянное положение. Когда же, наконец, его позовут и скажут: отправляйся туда-то и туда-то, земля плачет по крепким рукам. Странные люди эти аргентинцы — позвали его из такой дали, из-за океана, а сами и словом не обмолвятся про обещанную землю…

Однажды, когда Пышо сидел, положив голову на железную спинку скамейки, погруженный, как всегда, в грустные размышления, рядом послышались чьи-то шаги. К нему приближался высокого роста худой человек. На его губах играла хитрая улыбочка, глазки беспокойно шарили вокруг. Видно, навеселе, подумал Пышо. Незнакомец подошел, опустился рядом на скамейку.

— Ты тоже, видать, из Болгарии, — заговорил он. — По одежде узнал. Здесь наших сразу отличишь… Меня Марином зовут.

Они разговорились, Пышо поведал новому знакомому все, что было на душе.

— Эх, горе-горькое! — Марин вздохнул. — Много еще хлебать его придется…

— Почему? — Пышо посмотрел на него недоверчиво.

Марин махнул рукой.

— Обманывают нас, браток. Я тоже, как и ты, за землей приехал. А как отсчитал месяц в этой гостинице, понял — одурачивают нас. Под трамвай чуть не бросился, топиться хотел. Кончился месяц, сунули мне билет на поезд и вытолкали за дверь, как собаку. У меня в глазах почернело, не стерпел я и вкатил чиновнику такую пощечину, что тот шлепнулся на пол. Всю злость на нем сорвал. А потом…

— Что потом?

— Посадили в участок, потом в тюрьму упекли. Хуже здешней полиции, брат, не бывает. Мы, болгары, люди простые, но так с последней скотиной не поступаем. Выпустили меня, когда надоело со мной возиться. И опять билет дали. Делать нечего, поехал в Розарио. Голодал, на свалках рылся, объедки собирал, наконец, нашел работу на бойне. А через два месяца снова на улице оказался. Так и пошло — не успею найти работу и деньжонок подсобрать, чтобы домой отослать, как на улицу вышвыривают.

Пышо нахмурился. "Что там плетет этот человек, — подумал он, чувствуя, как горячая волна бросилась в голову. — Сбился с дороги и получил по заслугам. Видать, и выпить не прочь, Где уж тут денег накопить… Такому землю не дадут".