Под ногами троллей

Ведь мать стала словно чужая, порой могла отвесить оплеуху — просто ни за что. Аррен всё чаще уходить из дома, прятаться у подружек, а то и вовсе — забираться в самую глубь острова, и сидеть там, на краю меловых обрывов, бесцельно глядя вдаль. Ей всегда казалось, что там, вдали, за ярко-синим морем, блестевшим на солнце так, что болели глаза — там лежит что-то, что она обязательно должна понять.

Домой она не возвращалась — ведь по правде, вернись она или нет, мало что поменялось бы — мать почти безвылазно сидела в своей комнате, задёрнув шторы; бывало и такое, что Аррен не возвращалась, ночевала у Тисвильды Рябой или Джессики Пухлой — и мать поутру, даже не задавала вопроса, где она была. Если бы не толстуха Фавра, что за небольшую плату убиралась, мыла полы и готовила густую (и не слишком вкусную кашу), Аррен казалось, что мать бы просто умерла с голода. Она могла лежать в своей спальне целыми днями, а потом вставала, и, безучастная, ходила по дому, словно привидение — а потом вдруг впадала в другую крайность — становилась неестественно весёлой, примеряла наряды, танцевала посреди просторных комнат, выбегала на рынок — и возвращалась с совершенно ненужными покупками.

Подруги Аррен поначалу даже были рады, что она проводит у них столько времени — они тащили её на веранды и чердаки, перемывали косточки здешним парнишкам, да хвастались новыми украшениями. Девочка ещё помнила звонкий голос Тисвильды:

— Ари, смотри, смотри, какую штуку мне подарили!

Она одевала ожерелье из тигрового глаза — и вся сияла.

— Красивая, — улыбалась Аррен.

Подружка и вправду казалась в этом момент красавицей — несмотря на рябое лицо и редкие, рыжеватые волосы, которые всегда выглядели словно немытые.

У Аррен украшений не было — ни серёг, ни бус — мать, казалось, забыла об её существовании, и уже давно не прикупала ничего из одежды. Жили они в богатом, старинном доме, а ходила девочка, как последняя нищенка — в одежде, чисто выстиранной и залатанной, но отнюдь не новой. Соседи жалели девочку, да порой отдавали её одёжку подросших дочерей; а кое-кто и посмеивался над дочерью Эйлагерлы. Самое глупое во всём этом было, что у Эйлагерлы серёг хватало: были у неё в шкатулках и кольца, и перстни, и даже диадемы. Но забыла мать о существовании дочери — а может, и видеть её не хотела — ибо было что-то в Аррен такое, что чрезвычайно напоминало ей отца. Моряки сказывали, что давно нашёл себе Скогольд новую жену, на Далёком острове, но продолжает возвращаться — из жалости.

Однако, прошли годы — и перестало ладиться у Аррен, как с парнями, так и с девчонками. Бывшим её подругам надоело, что она вечно напрашивается на ночёвку; парни выросли и вправду уплывали из Келардена — кто юнгой на корабле, кто по торговым делам. А кто-то и оставался. Однако, немногие желали возиться с замарашкой, дочерью сумасшедшей.

А единственный её друг теперь лежал мёртвым.

На Поле Битв, присыпанный землёй.

Она отворила двери в свою комнату — когда-то роскошную, но уже давно пустую и неприветливую; упала на кровать и наконец-то разрыдалась.

* * *

Аррен спустилась вниз к обеду. Глаза у неё опухли от слёз, от голода мутило, царапины и порезы распухли и болели немилосердно. Фавра только всплеснула руками — и увела её в свою комнату, умыть и перевязать. Сначала она промыла ранки вином, жгучим, как уксус, потом протёрла смоченной в воде тряпицей, и наконец, смазала целебной мазью. Мазь щипалась, и от неё шёл приятный холодок.

На тарелке уже лежала каша — вязкая и липкая, как всегда. Но теперь даже она казалась Аррен вкусной. Впрочем, заставить себя есть она по-прежнему не могла: ковырялась ложкой в тарелке, не в силах поднять глаза.

— Ох, да что ж это за горе такое, — сказала Фавра. — Как же это приключилось-то, а, доченька?

И тут Аррен опять (в который раз по счёту?) залилась слезами, и рассказала — всё, всё. Фавра, покачиваясь, сидела напротив неё — не слишком-то красивая, со складками жира и бородавкой на носу, а потом вдруг, охнув, и с кряхтением приподнявшись, пересела рядом. И прижала её голову к своей дряблой груди.

— Да бывает-то всякое, доченька, — сказала она. — Ты уж… ты ешь.

И Аррен, захлебываясь слезами, стала ковыряться ложкой в каше и запихивать её в себя. Впрочем, после первого глотка внутри словно что-то лопнуло, и горло, наконец, стало пропускать пищу. Каша была горячей, она обжигалась, и всё равно ела — словно наказывая себя.

Фавра задумчиво гладила её волосы, словно большого котёнка.

— А я вот, знаешь, — вдруг сказала она. — Когда-то мы ходили на холмы. Был там один паренёк, Пелиас. Не слишком красивый, тощий такой, как дрын, но любил меня зато, ох любил. Ну я тогда, знаешь, не такая была. Впрочем, худой я точно не уродилась.

Аррен от удивления оставила ложку на тарелке. Весь мир казался ненастоящим, и только голос Фавры словно убаюкивал её, успокаивал. Раньше она думала, что Фавра всегда была большой и толстой стряпухой. Фавра молодая? Как это может быть?

— И что же случилось там? — спросила она, только бы не было этой тишины.