Под одной крышей

При свете керосиновой лампы волосы ее казались светло-русыми, пожалуй лишь чуть-чуть темнее, чем были в детстве. Тогда мать мыла их настоем ромашки. Сестра Кати издевалась, злилась, обзывала ее соломенным чучелом, а когда она влюбилась в Мишку, церковного служку, называла ее не иначе как монашкой. Уже не за горами весна, тогда она сбросит с головы этот проклятый платок, да, да, весна уже совсем близко! Наденет чистую юбку, вязаный жакет и красиво уложит волосы… Что это с ней? Почему по каждому пустячному поводу она готова ликовать от счастья? Не успело выйти из головы убежище, расставание с Винце, как… Скрипнула дверь. Она вздрогнула и поспешно замотала голову полотенцем.

— Для девиц тоже не делается исключения, — говорил дворник возле двери. — Хотя я снисходителен, никто не может упрекнуть меня, что я силком гоню на общественные работы, но вы, девицы, постоянно отлыниваете.

— Ладно, господин Ковач, выйдем к семи часам, — донесся плаксивый женский голос, — но учтите, в нашем возрасте…

— Да вы еще девицы в расцвете сил! — кричал им вслед дворник, но Луйза взяла его за руку и втащила на кухню.

— Мари простудится, — сказала она, — не видишь, она голову вымыла?

— Конечно, не вижу! Ишь, возрастом козыряет, старая ведьма, но я ей покажу. А ты куда собираешься, свояченица, на бал-маскарад, что ли? — На носу у него запрыгали очки от смеха. Затем он опять повернулся к жене: — Видела, Луйза, на той стороне уже въехали в пострадавшую от бомбежки квартиру на третьем этаже. Люди сейчас шныряют что крысы: где заприметят пустую нору, сразу занимают ее.

— Ничего не поделаешь, много бездомных, где-то и им надо жить.

— Идут к дворнику, спрашивают, нет ли свободной квартиры, жили ли евреи в доме, нилашисты, где они сейчас. И, не мешкая, бегут в управление за ордером, требуют у дворника ключ и въезжают. Вот какие дела пошли нынче. Но знаешь, о чем я подумал? Мари тоже не мешало бы наняться дворником и занять такую вот нилашистскую квартиру.

— Ей одной не дадут. А мы не станем занимать чужое. Как не лопнули глаза у того старшего лейтенанта, что поселился у Пинтеров, спал в их постели. Я бы со стыда сгорела.

— Нилашисты совсем другое дело. Их барахло можно выкинуть. У Мари своя кровать есть.

— Поговаривают, будто большие квартиры не дают занимать. Кто живет в пяти-шести комнатах, должен потесниться, уступить кое-что бездомным. Ты бы насчет такой комнаты похлопотал, Лаци.

— Найду я ей жилье в два счета, даже здесь, на нашей улице. Погоди, управлюсь с работой, придумаю что-нибудь.

Луйза кивнула в знак согласия, а Мари незаметно ухмыльнулась. Луйза принимает на веру все, что болтает ее муж, а между тем если надеяться, что Лаци устроит ей квартиру, то придется вечно оставаться третьей лишней на двух кроватях. Обещать, напускать на себя важность Лаци умеет, но, если в самом деле нужно похлопотать о чем-нибудь, перекладывает это на жену. Сейчас он помешан на печках, с азартом возится с ними, когда же ему надоест, придумает что-нибудь другое, лишь бы уйти от дела. Сколько уже раз так было! В субботу, когда нужно мыть веранды, лестницы, подмести двор, Лаци берет свой ящик с инструментами и уходит «по срочному делу». Луйза и воду носит, и гнет спину на лестнице, ночью открывает ворота, утром грузит мусор на подводу, да и все заботы по дому на ней, и никто не слышал от нее ни одной жалобы, ни одного упрека. А в общем-то Лаци не бездельник, его ценят, и человек он неплохой, любит свою жену, пожалуй дня не проживет без своей Луйзы.

— Хватит тебе ковыряться в печке, Мари! — окликнула ее Луйза. — Горит хорошо, поставь картошку.

— Сколько?

— Побольше, — сказал Лаци. — Кто работает, как паровоз, того и кормить надо как следует, верно?

— Верно, — согласилась Луйза.

— Хотелось бы знать, когда мне снова доведется поехать на поезде.

— Придется подождать. Ведь еще и вокзала нет.

Мари чистила картошку. Луйза, оставив дверь открытой, стелила постели в комнате. Лаци возился со своими печками: поворачивал, многозначительно простукивал изогнутым указательным пальцем.

Дом погрузился в темноту, сквозь щели в заколоченных досками окнах едва пробивался на веранду бледный, мигающий свет. У Лацковичей рубили на кухне дрова. На улице какой-то мужчина напевал песенку, и это напомнило Мари тихую деревенскую ночь, не хватало только, чтобы где-то вдали, как тогда, залаяли собаки. «Девушка, о моя девушка…» — звучал веселый, хмельной бас. До чего же, наверно, глуп тот человек! И песня старая, она слышала ее еще в Пецеле, совсем девчонкой. Пожалуй, этот пьяный воображает, что он идет, покачиваясь, мимо сверкающих витрин по тротуару, освещенному дуговыми фонарями. Неужто он уже забыл о разрушениях, об огромном, как безбрежный океан, горе? Неужели это так легко забыть?