Под опекой

Трагик сказала, что на этом мы остановимся. И я ей поверила. Какая дура. Когда она сказала это, На этом мы остановимся, я помню, как подумала: Все кончилось. Главное было положить этому конец. Чтобы прекратился весь этот бред и мы смогли вернуться домой. Как бы не так! Это был всего лишь перерыв. Они удерживали клавишу достаточно долго, чтобы мы пришли в себя, скинули заботы, чтобы насладились каникулами, летом, поверили, что все действительно кончилось и можно о них забыть. А потом, когда мы снова жили как ни в чем не бывало, будто ничего и не было никогда, они нажали на play, и все закрутилось снова. Это было в середине сентября, после обеда. В четверг 17 сентября, почти в 15:15. Сколько раз я перебирала, затирая до дыр и путая, воспоминания того мрачного дня. Я сидела за работой, как вдруг звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. Редко кто-то поднимается на наш этаж, не позвонив предварительно в домофон. Я удивилась и поднялась с осторожностью. Сделала все как рекомендуют взрослые, как учили меня родители и как я сама учила детей: не открыла, спросила, кто этот нежданный гость, глядя в глазок, который по-французски зовут еще жюда, то есть иуда – и сегодня я понимаю, что это самое подходящее слово. Я увидела под моей дверью мужчину. Брюнета. Высокого. Даже очень высокого. Метр девяносто запросто. Он не назвал своего имени, только должность. Он сказал: Защита детства, и мое сердце подпрыгнуло в груди. Мой голос опередил меня. Я услышала, как прикидываюсь дурочкой: А что? Мужчина достал из кармана пиджака письмо – свой мандат. И как ни мало отверстие в двери, я без труда узнала кораблик, служащий логотипом Парижской Мэрии. Руки у меня опустились, но не опустился листок, которым мужчина махал перед дверью. Никто меня не предупредил! – сделала я попытку. Верно, такова процедура, ответил он. Я не помню, чтобы открывала дверь, но, наверно, все-таки решилась, потому что он оказался в прихожей. Он разулся, хотя я его не просила, мне не пришлось прибегать к тому, что на нашем семейном жаргоне называется обувной полицией, и недаром, я этого еще не знала, но полиция – это был он. Я задрожала всем телом, глядя, как он расшнуровывает ботинки. Увидев его носки, плотные белые носки, которые надо бы надевать только для занятий спортом, ладно, я знаю, Лу, что ничего в этом не понимаю, что Жюльен Доре носит их под шлепанцы для бассейна дома и когда выгуливает двух своих собак в саду, короче, увидев его носки, я подумала, что они, должно быть, позволяют ему передвигаться бесшумно, скользить по полу на манер тайного агента. Я начала прокручивать в голове кино, сама того не сознавая и тем более не догадываясь, что очень скоро оно будет сниматься у меня дома. Зазвонил мой телефон. Извините, я на удаленке, объяснила я, показав пальцем на компьютер, второй монитор, клавиатуру и книги, наваленные на столе в гостиной. Да с какой, черт возьми, стати извиняться? Прошу вас, будьте как дома, ответил мне мужчина с широкой улыбкой. И тут же поправился: Я хочу сказать, считайте, что меня здесь нет. Я была так сбита с толку его приходом, так встревожена, что и внимания бы не обратила на то, что он сказал, если бы он сам не поправился. Но не будет же он так и торчать посреди прихожей! Я предложила ему сесть, перед тем как снять трубку. Он не выбрал ближайшее кресло, уселся на диван прямо напротив стола, и я как будто услышала его шепот: Берегись, берегись, я с тебя глаз не свожу. Я, запинаясь, ответила моей шефине, которая сообщила, что пять человек ждут меня онлайн. Я открыла мой почтовый ящик, блокнот, кликнула на зум, потом на видеоконференцию и уже была готова присоединиться к совещанию, как вдруг поняла, что мой гость попал в поле камеры. Лучше использовать фон экрана, если я не хочу, чтобы его увидели. Времени выбирать, разумеется, не было, я поставила первый попавшийся мне под мышку и оказалась на борту космического корабля в компании двух марсиан, зеленого и розового, которые, с биноклями в руках, наблюдали за незнакомой планетой в иллюминатор. Вдобавок они двигались по обе стороны от моей головы, это было решительно несерьезно, и все мои коллеги не преминули выступить с комментариями. Мне было неловко, но не от этого, я извинилась за опоздание и представила темы ближайших культурных страниц, пытаясь унять заходившееся в груди сердце. Я заставляла себя говорить как можно естественнее, старательно прокручивала фотографии, сверху вниз, потом снизу вверх, выбирала лучшие для иллюстрации каждой статьи, в общем, делала все в точности как обычно, как ни в чем не бывало, будто присутствие гостя меня не смущало, а между тем я чувствовала на себе его взгляд и хотела только одного: закруглить как можно скорее это совещание, чтобы спросить его, что он здесь делает средь бела дня. Сосредоточиться невозможно. Я несколько раз теряла нить. К счастью, слово взяла шефиня, и я смогла выдохнуть, обернуться и тоже посмотреть на этого мужчину, который так и сидел, уставившись на меня. Я хотела бы суметь описать его вам с высоты той, кем я была, когда открыла ему, чтобы он предстал перед вами таким, каким увидела его я в тот день, впервые. Чтобы вы могли представить себе его элегантность без возраста, почти допотопную, его поджарое тело, его манеру держать ладони ровненько плашмя на тщательно отглаженных темно-синих брюках, его тонкие пальцы с такими безупречными ногтями, что тут явно не обошлось без маникюра, взлохмаченные черные волосы, идеально прямой нос, высокие скулы, длинные ресницы. Его взгляд неподвижен. Устремлен на меня. И сам он не двигается, такой невозмутимый. Ни жеста. Ни даже движения ресниц. Он похож на уличных артистов, изображающих статуи. Я невольно рассматриваю его и нахожу красивым. Да, в те минуты я находила его красивым, теперь я это вспоминаю. Потом больше никогда. Потом слишком много места в моей голове занял страх, чтобы в ней уместилась еще и эта мысль. Конец совещания, отсоединение. И тогда, наверно, чтобы оправиться от треволнений, выиграть время, успокоиться, чем-то занять руки и территорию, я предлагаю ему кофе, и он с удовольствием соглашается. Он так и говорит, с удовольствием, и я немного теряюсь. Он усаживается за стол в кухне, пока я достаю чашки и включаю кофе-машину. Мне хочется, чтобы он как можно скорее назвал причину своего прихода, но он явно никуда не торопится. Я в изумлении слушаю, как он комментирует обустройство квартиры, очень в его вкусе. Открытая кухня, даже такая маленькая, ему нравится. Очень нравится светлое дерево кухонного стола и старинная плитка, от которой он в восторге. Это настоящая, правда? Он в курсе, что сейчас можно найти повсюду и недорого копии, удобные в обращении, плитами, в «Кастораме» и «Леруа Мерлен», кстати, неплохие, но все же не такие красивые. О, а кофе превосходный. Я говорю спасибо. Еще немного, и я найду его просто очаровашкой. Глупо, это наверняка его цель: я расслабилась. Если он так вежлив и так оттягивает момент объяснения, что, собственно, его привело, это, должно быть, значит, что беспокоиться особо не о чем. Я все-таки собираюсь с духом и спрашиваю о причине его визита. Проходит несколько секунд. Он медлит с ответом, и я, конечно, нервничаю. Я шарик, он игрок. Очень многое разыгрывается сейчас в этой короткой паузе, в этом молчании между нами, которое он тянет достаточно долго, чтобы заставить меня поверить, что он колеблется. Сегодня я невольно думаю, что в этот момент он забавлялся, что эта пауза позволила ему утвердиться в своем всемогуществе, дать мне понять, что он и только он ведет в танце. Но я наверняка экстраполирую. Это всегда риск, когда рассказываешь историю, зная конец. Он допивает кофе, ставит чашку и объясняет мне с улыбкой, с которой, кажется, никогда не расстается, что все именно так: это действительно просто визит. Визит вежливости. Это слово, упавшее между нами на кухонный стол и скользнувшее ко мне, как битка в игре в классики, кажется мне неуместным комплиментом. Неуместным и опасным. Словарь, вернее, сайт Larousse.fr, который мне пришло в голову посмотреть после всех этих лет, так определяет вежливость: