Под опекой

После этого мы беремся за дело все вчетвером. Начинается псовая охота. Мы – ищейки, носы в пол, уши торчком. Обшариваем каждый уголок, все переворачиваем, всюду заглядываем, в ящики столов, за рамки фотографий, в холодильник, за картинки в кухне и картины в гостиной, за зеркало в прихожей, под столы, под комод, под лампы, стулья, кресла, под два ковра, под кровати, под белье и под матрасы, под журнальный столик, под обеденный стол и под все прикроватные тумбочки. Тщетно. Ни телекрана, как в «1984», ни камеры. И что же? А ничего. Он еще ловчее или еще хитрее, чем мистер Чаррингтон, вот и все. Я сохранила, спрятав в дальнем углу шкафа, статью, вырезанную из Le Monde, кузен ее, возможно, читал, ну и тем хуже, подписанную Микаэлем Фосселем, профессором философии в Политехнической школе, членом редакционного комитета журнала Esprit и специалистом по творчеству Канта, в которой он объясняет, почему интимное – вопрос политический. Я подчеркнула в ней фразу, которая зацепила меня и не дает покоя, наверно, из-за условного наклонения: «Интимное есть часть жизни, над которой ни Государство, ни общество, ни медицина не должны были бы иметь власть». Сегодня я прихожу к выводу, и странно, что еще не поняла этого тогда: именно интимной стороны нашей жизни кузен и пытался нас лишить. В 2001-м я вместе с миллионами телезрителей смотрела «Лофт Стори», посмеиваясь, но и ошарашенная этим первым французским реалити-шоу. Пересматривая отрывки, показанные по случаю двадцатилетия первого сезона, я невольно спрашиваю себя, чем же мы отличаемся от Лоаны, Лоры, Кензы, Жюли, Стиви, Жана-Эдуарда, Кристофа, Азиза и еще не помню, кого. Все эти кандидаты, жившие под камерами двадцать четыре часа в сутки, знали, как и мы, что за ними шпионят, но они-то были согласны и даже подписали контракт, пусть и мошеннический. Два десятилетия спустя наша квартира в 15-м округе мало чем отличается от дома из папье-маше в Плен-Сен-Дени. К чертям сад, курятник и бассейн, я завидую его исповедальне. Мне тоже очень нужна разрядка. Разве только в туалете я не чувствовала, что за мной наблюдают. Теперь я понимаю Габриэля, который до сих пор просиживает там часами со смартфоном, что меня долго раздражало. Вернувшись из лицея вчера в 18 часов, он нашел меня в ютубе. Что ты смотришь, мам? Это для нашей книги? Он не сказал твоей книги, мой милый дылда, чей ломающийся голос так трогателен, он сказал нашей книги, глупо, но это тоже тронуло меня. И я дала ему открыть бутылку безалкогольного пива «Туртель» и, пока он уплетал три печенья «Гранола», воздушных внутри, еще лучше в разогретом виде, подержав их десять секунд в микроволновке, я рассказала ему про «Лофт» и показала отрывки. Он посмотрел их без звука, а потом его прорвало: Ну да, мама! Кузен такой же журналюга, как ты, конечно же, он вдохновился этой передачей, чтобы ограничить потребление горячей воды и шпионить за нами. Ты помнишь, мама? Да… Тогда мне не хотелось верить, что он видит нас даже в темноте. И сквозь стены нашей спальни. И ванной тоже. Ведь я их все прощупала, но тщетно водила по перегородкам растопыренной ладонью, уверенная, что он наверняка просверлил где-то дырочку, как это сделал развратник Норман Бейтс, хозяин мотеля, чтобы наблюдать за Мэрион Крейн в «Психо». Эта сцена запечатлелась во мне, и мне страшно видеть блеск зрачка Энтони Перкинса и его ресницы, которые Хичкок снимает крупным планом, пока Джанет Ли раздевается… Перед тем как встать под душ, под которым расплывчатый силуэт ее убьет.

* * *