Под опекой

Я решила пройтись. Холод царапает кожу. В новое время года я не приглашена, на улице пахнет весной, а во мне зима. Я не могу опомниться. Оттого что мир в норме, время течет без нас и пролетело так быстро. Январь, февраль, вот уже март, и лопаются розовые бутоны на вишнях. Скоро придет весна, потом лето. Придется ли провести их с ним? Воздух, такой мягкий, сочится беспричинной радостью. Ничего не меняется в квартале. Рынок по вторникам, четвергам и воскресеньям и очередь в булочную каждый вечер, в час горячего багета. Столько всего отличает нас сегодня от других, тысячи километров пролегли между нами и этими семьями, а ведь все они живут здесь, совсем рядом. Я смотрю на людей на улице, на террасах кафе и, хоть никогда их не видела, узнаю всех. По их непринужденному виду, высоко поднятой голове, прямой спине, расправленным плечам. Это тела из другой жизни, без надзора. Эти люди свободны. Да, даже в спешке, даже в стрессе, даже в масках, даже в горе, даже когда они курят вейпы или затягиваются сигаретами, они свободны. А я заперта в книге. Вернее, в двух книгах. «1984» Оруэлла и «Надзирать и наказывать» Фуко. Добро пожаловать к нам, Старший Брат и скрытые камеры на дому. Может быть, я схожу с ума? Мальчики иногда говорят, что я достала их своими романами, что я только и делаю что читаю, а когда не читаю, то пишу, конечно, они не говорят так впрямую, но дают понять, перебивают меня, вдруг заводят речь о футболе, А знаешь, Неймар… А Золотой мяч – как ты думаешь, кто получит в этом году? Так что, может быть, я сама нарываюсь. Может быть, вымысел всосал меня вместе с моими близкими и скоро нас сожрет.

Я не слышу, как меня окликает подруга, и ей приходится снять свою белую в красных сердечках маску, чтобы я ее узнала. Жюльетта! Боже мой, сколько сообщений я тебе оставила с января! – восклицает она. Мы не виделись с… Целую вечность! Четыре месяца, подсчитывает она. Нет, ты представляешь? Жюльетта не спрашивает меня, как дела, она сама видит, что дела плохи. Но что с тобой случилось? – ахает она, как будто меня не узнать, как будто я только что оправилась от аварии, и, в сущности, возможно, так оно и есть. Я не знаю, что ей ответить, и ссылаюсь на усталость. Усталость – это практично. Стресс тоже. Мы прошлись немного по тротуару, и она тащит меня на террасу соседнего бистро. Я отговариваюсь работой, но в ответ: Ой, брось, десять минут на кофе у тебя найдется, как раз проходит официант, и она, не спросив меня, заказывает два – американо для себя, эспрессо для меня, мне не оставили выбора, и мне это нравится, что она так резка со мной, почти груба, что заставила меня остановиться, поговорить с ней. Я сажусь, смотрю на нее, и в этот момент какой-то приводной ремень лопается во мне, прорывается плотина. Какое-то время, показавшееся мне бесконечным, хотя прошло, наверно, всего секунд десять, я медлю, меня одолевает искушение вывалить ей все, прямо здесь, у прилавков рынка. Рассказать обо всем, что произошло с того дня, когда кузен явился в дом, выложить все, что я скрывала, например, почему не пришла на ее день рождения в январе. И все-таки – нет. Что-то во мне одумалось. Невозможно произнести эти жалкие слова, не имеющие к нам никакого отношения, беда, насилие, мучение, подозрение, и назвать связанных с ними злодеев, и про уязвимых детей, приемные семьи, нет, не хватает духу выстроить фразы, которые станут нам приговором. Слишком страшно, что Жюльетта усомнится, что хотя бы на миг вообразит нас проблемной семьей, увидит во мне недостойную мать, мать-ехидну, злую мачеху, и представит моих детей со змеей в кулаке [13]. Поэтому я лгу. И чтобы Жюльетта не заметила неизгладимого образа кузена в моих зрачках, я опускаю глаза, скрывая его за усталостью и гневом. Мы говорим о работе, о детях, о ковиде – и все. Ладно, мне пора. Жюльетта целует меня, берет обещание вскоре увидеться и не замечает, что я скрестила пальцы.

* * *