Под опекой

Когда наутро звонит будильник, нет никаких сил встать и уж тем более разговаривать с кузеном. Лучше почитаю. Я купила «1984» в новом переводе Жозе Камуна, он перевел в настоящем времени, и одна фраза запала мне в голову, угодила точно в цель: «Они могут выяснить все, что ты говорил или делал, даже думал, до мельчайших подробностей. Но сердце человека, загадка для самого себя, остается недоступным». Я вчера остановилась на том месте, когда Джулия падает под ноги Уинстону, вышедшему из своей кабинки в министерстве Правды, где ему поручено переписывать Историю. Когда она рухнула на пол перед ним в коридоре, он чувствует в себе искру странной эмоции, потому что ему кажется, что перед ним распростерт враг, пытавшийся его убить, но ведь эта молодая женщина с красным поясом – человек, и она, возможно, что-то сломала. Он помогает ей подняться, и именно этот момент она выбирает, безумная! – ведь они прямо под телекраном, – чтобы сунуть ему в руку бумажку. Сложенный вчетверо листок, совсем маленький комочек, он воображает его носителем политического сообщения или, возможно, угрозы, строгого предупреждения, западни, но на самом деле она написала на нем всего три слова, которые он, изумленный, читает, три взрывоопасных слова, зажигающие пожар в его нутре и одновременно в моем, и он не может устоять перед искушением перечитать их, вернувшись на свой пост, прежде чем выбросить компрометирующую записку в гнездо памяти, несмотря на опасность, которой он подвергается, проявляя излишний интерес перед телекраном; три слова, которых Александр не говорит мне больше, даже на своем целомудренном английском, с тех пор как кузен поселился у нас: я тебя люблю.

* * *

Что-то дремавшее во мне проснулось и бьется теперь в изгибе поясницы, электризуя меня. 1000000 вольт. Сегодня вечером мне хочется любви, и, возможно, я плутую, что хочу просто любви, а не с Александром, но тем хуже, с ним это наверняка тоже иногда случается. Он это почувствовал. Мне не надо придвигаться к нему, не надо просить его снять кальсоны, в которых он всегда спит, даже в сорокаградусную жару. Он уже здесь, голый, за моей спиной, я заканчиваю раздеваться, и он принимается мне помогать. Расстегивает молнию на юбке, и она соскальзывает на пол, справляется с застежкой лифчика, а потом… Его торопливые руки на моей груди, его язык на моей коже, его короткое дыхание у меня в ухе, и мое ухо у него в зубах. Дрожь пробегает по моему телу, когда он кусает его, потом опускается на корточки, чтобы полизать меня сквозь кружева, но нет, я хочу, чтобы он взял меня сразу, и я шепчу ему: Возьми меня, возьми меня сильно, а ведь мои желания – приказы, и он повинуется, стаскивает с меня трусики, входит, движется взад-вперед, проникает глубже, и вдруг – стоп. В чем дело? Александр отстраняется, выпускает мои бедра. Прислушивается, замерев. Показывает Тсс! молча, приставив палец к губам, а член уже печально опал. Погруженный в темноту коридор внезапно освещается, об этом можно догадаться по полоске света, просочившейся под нашу дверь. Это он! Я знаю, я чувствую, я его слышу, там, прямо за дверью. Шорох его ног по паркету тревожит тишину. Хочет ли он постучать и не решается? Во всяком случае, ждет. Я не знаю чего, но он ждет. И мы тоже ждем. Не шевелясь, не глядя друг на друга. Не сводя глаз с двери, замерев в страхе, что она сейчас откроется. Но нет, его шаги удаляются, свет гаснет. Антракт окончен. Можно было бы начать с того места, на котором остановились. Но как заниматься любовью после такого? В точности как когда Габриэль в свое время ложился под нашей дверью, или даже Лу сидела под ней не так давно с журналом или комиксом в воскресенье, когда мы подолгу не вылезали из постели, и мы не могли их ругать, ведь формально они соблюдали категорический запрет будить нас. Александр ложится, ложись же, и я следую его примеру, прикорнув в его объятиях. Это хотя бы позволено?

* * *