Под опекой

Уборка – ничего лучшего я не придумала, чтобы отвязаться от кузена. Он перестает за мной наблюдать, когда я отмываю дом, и я создаю себе броню из жавеля, «Аякса», уксуса, губок, щеток и тряпок, чищу, драю, мою, натираю больше, чем требуется. Сколько еще все это будет продолжаться? Меня прорывает, когда я убираюсь в спальне. Никто меня не слышит благодаря гудению пылесоса, и я позволяю себе сорваться, поддаюсь натиску рыдания, слишком давно загнанного внутрь, оседаю на пол. Стыд, страх, слезы, я все выпускаю наружу и плачу под защитой мотора. До тех пор, пока не чувствую на спине теплую руку Александра, я и не слышала, как он вошел. Держись, любимая, успокаивает он меня, помогает подняться и ведет в ванную. Как давно он не называл меня любимой? Закрыв за собой дверь, он обнимает меня, целует, уверяет, что все будет хорошо, клянется, что кузен рано или поздно уйдет. Мой палец панически вскидывается, делая ему знак понизить голос. Излишняя предосторожность, потому что в соседней комнате продолжает гудеть пылесос. Это лучшее прикрытие, какое мы смогли найти. Я бы посмеялась, если бы мне все еще не хотелось плакать. Я хочу поверить Александру, но я ничему больше не верю, поэтому просто зарываюсь лицом в его теплую и мягкую шею, закрываю глаза и вдыхаю сандаловый запах его туалетной воды – по крайней мере, он не изменился. Знаешь, Амели, я за тебя беспокоюсь, говорит он и осторожно поворачивает меня к зеркалу, смотреться в которое я избегаю уже несколько недель. Я упорно не поднимаю головы, тогда он сам берет мое лицо в ладони и поворачивает к зеркалу. Я вижу свое отражение, но я его не узнаю. Чьи эти потухшие глаза, обведенные лиловыми кругами, эти пересохшие губы, растрескавшиеся от экземы, которая расползается пятнами до самого носа? Не мои. Может быть, они принадлежат миссис Парсонс, соседке Уинстона, которая позвонила к нему, чтобы попросить починить раковину у нее на кухне. Как о ней, обо мне можно сказать, что в мои морщины въелась пыль. Знаешь, то, что ты довела себя до такого состояния, вредит и твоему здоровью, и продвижению нашего досье, сетует Александр. Так что, пожалуйста, возьми себя в руки, все будет хорошо, но для этого надо держаться, у нас нет выбора. Подумай о детях, заставь себя делать хорошую мину, пусть даже при плохой игре. Его выражение меня возмутило. Делать хорошую мину, что это, собственно, значит, объясни мне? На что, черт возьми, похожа хорошая мина? В моей, бледной и опустошенной, нет ничего хорошего, и мне не нужно зеркало, я и так это знаю. Да нет же, поверь, сделай усилие, заклинаю тебя, улыбнись хотя бы, умоляет Александр. Я слышу, как в его голосе дрожит та же паника, что и в моем. У него подавленный, такой убитый вид… Невыносимая грусть захлестнула его. Правда в том, что он тоже больше не может. Бедные мы старые тряпки, тени самих себя. Укол жалости распрямляет мои плечи и надувает грудь. Я должна взять себя в руки, сердце мое, ты прав. Я растягиваю рот в оскале Джокера, обещаю Александру изображать оптимизм, употреблять более легкие, не такие подозрительные слова, и тренируюсь перед зеркалом, чтобы доказать ему свою готовность. Я спрятала свой страх под нереальной маской безрадостного удовольствия, скроила выражение безмятежности и ухитрилась изобразить хоть натянутую, но веселость, какой не находила в себе уже которую неделю. Вперед во всеоружии! Я открываю дверь и, пройдя мимо Александра, импровизирую непринужденность из подручных средств при виде кузена в дверях нашей спальни. Он хмурит брови неодобрительно и удивленно, заметив забытый у кровати пылесос. Как ни в чем не бывало я наклоняюсь за ним, меняю насадку и самым естественным тоном, на какой только способна, объясняю кузену, что мне надо пропылесосить плинтусы. Он ничего не понимает из-за шума, и я кричу, прося его подвинуться, а потом благодарю шарлатанской улыбкой, разве что чуть растрескавшейся от страха. Все, обещаю, сегодня за обедом, если он пошутит, я постараюсь засмеяться, хотя бы пару раз хихикну, просто вторя ему, буду непринужденной матерью, которой не в чем себя упрекнуть. Как бы то ни было, мы теперь только обезьяны в ливреях, замороженные нейроны и обнаженные нервы. Овцы Панурга, плененные и закрепощенные, нет, козлы, которых сотрудник Защиты детства держит за бороду, и ему даже не надо грозить шлепком, потому что они больше не смеются.

* * *