Под опекой

* * *

Я шла в ту пору на микроскопические и трогательные хитрости, теперь я это понимаю. Я держалась во что бы то ни стало за наши игры в карты, за уроки на столе в кухне, за наши мимолетные ласки, вечерние и утренние поцелуи, за все пустяки нашей повседневной жизни до него. Слушать радио, готовя обед, у него под носом, читать сказку Лу в ее комнате перед сном, ждать, не торопя ее, чтобы она выбрала одну из двух книг, которые нравятся ей обе. Ам, страм, грамм, пик и пик и колеграм [12], а ведь я прекрасно знаю, что он нервничает, поглядывая на часы, за стеной, но только так я могу сопротивляться. Жалкие потуги. Мои редкие бунты сводятся к чтению в Интернете обо всем, что касается социальных служб, да еще я прибавляю отопление за его спиной, украдкой ем шоколад и курю тайком. Смехотворная интифада, потому что наш тюремщик становится все требовательнее, не терпит ни малейшей оплошности и чуть что одергивает нас. Однажды в среду он прямым текстом вызывает меня в гостиную, чтобы устроить головомойку. Лу отказывалась делать уроки, и я пригрозила, что не отведу ее на дзюдо, если она немедленно за них не сядет. Лучше бы я этого не говорила! Не успела я закончить фразу, как кузен ворвался в комнату дочки и приказал мне следовать за ним. Нет, что за дела, Амели, вы совсем того? То, что вы сделали, называется шантажом, представьте себе! Надо ли мне напоминать вам, что спорт, как и питание, не должен быть предметом наказания, что нельзя лишать ребенка ни десерта, ни внеклассных занятий? Тем более что Лу ни о чем не просила, если я не ошибаюсь, это вы и только вы настояли, чтобы она брала уроки гитары и занималась дзюдо, как ее брат, не так ли? Мне пришлось признать, что он прав, и я бормотала какие-то оправдания, лишь бы он отпустил меня.

Однажды февральским вечером, 14 февраля, если точно, напряжение еще усилилось. Я запомнила дату, потому что, хоть и не признаю этого коммерческого праздника, хорошо помню, как готовила ужин, думая, что в этом есть какая-то патетика – встречать День святого Валентина с кузеном в качестве дуэньи. Итак, 14 февраля в квартире завизжала сирена, так пронзительно, что нож дрогнул в моей руке и порезал палец. Тыква краснеет, доска и блюдо тоже, кровь брызжет. Течет повсюду, течет и звенит, звенит без остановки; доведенная до крайности, я хватаю полотенце и, закутав раненую руку, вылетаю из кухни. Не надо идти в комнату Габриэля: звук идет из коридора, точнее, из-под двери ванной, где крутится волчок. Наклонившись, я узнаю мой старый кухонный таймер в форме помидора и хочу его поднять, но тут дверь распахивается и вылетает мой сын, в ярости. Нет, ты прикинь? – шепчет он, полуголый, уперев руки в бока, замотанные полотенцем. Он решил ограничить мое время душа до пяти минут и нарочно кладет таймер под дверь, чтобы мне пришлось выйти, иначе его не остановишь, объясняет он дрожащим от гнева голосом и тут замечает мою окровавленную руку. Вернувшись к плите – перевяжу позже, – я застаю кузена в кухне. Он отмыл стол, доску, нож и блюдо, оно блестит, как его глаза, в которых светится злобная, может быть, даже кровожадная радость. А на губах его играет сардоническая усмешка. Габриэль за весь ужин не произносит ни слова, что не мешает мне слышать все, чего он не говорит. Я слышу его сердце, его гнев и такую же ярость Александра, слышу, как они бьются вдали за моей собственной паникой. Но особенно беспокоит меня Лу, которую я как раз больше не слышу. Как будто из нее выкачали всю радость. Ей, такой веселой по натуре, такой болтушке, нечего больше рассказать. Даже своим рыцарям. Беспроблемная и очень смирная девочка. Растерянная, безмолвная, замурованная. Она ничего не понимает, ничегошеньки. И эта боль неведения захлестывает ее, когда она ложится спать, сразу после последнего, самого последнего поцелуя. Она теперь каждый вечер спрашивает меня, является ли Кузен членом нашей семьи, и еще: Скажи, мама, он еще долго будет спать в гостиной? Может быть, мы переедем, чтобы у него была своя комната? Он останется с нами навсегда? И напрасно я отвечаю отрицательно на все ее вопросы, изо всех сил изображая непринужденность, Нет, моя козочка, что ты! и напрасно Лу тоже изо всех сил растягивает губы в улыбке, которую так трудно изобразить, улыбке до него, беззаботной и ободряющей, я знаю, что она знает, что я ничего не знаю, и чувствую, что лгу все более неумело. Я тоже боюсь, что он никогда не уйдет, боюсь, что нас больше никогда не будет четверо, боюсь, что нас будет четверо +он всю жизнь, до конца наших дней. Потому что четверо +он – это не пятеро. Это страшно, это стыдно.

* * *