Под парусом

Какие у тебя, крымская ночь, звуки! Какие запахи! Какие шорохи! Какие шумы! А песни у тебя какие, чарующая крымская ночь! Южные песни!

Эх, красное яблочко,

Розовый цвет!

Он ее любит,

Она его — нет!

Она его не любит! Но это ничего! Она его полюбит, ведь из-под другого куста или с другой скалы уже несется, прорезая ночную тишину:

Ах, зачем эта ночь

Так была хороша…

Какие песни?! Какие южные песни?! Кипарисовые песни!

И шелестят кусты! И шепчут кусты! И прислоняются в кустах головки с бантами к головам без бантов:

— Что будет?! Что может быть?!

А на горе, на Чатыр-Даге, демон машет мохнатым крылом…

А в кустах упоенно:

Сладки песни эти!..

A демон хохочет:

Сладки песни эти?!

Может, ничего не будет…

А может… Может, будут дети…

Ах, ночь! Ах, крымская ночь!

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

И затихает крымская ночь. Темнеет и затихает…

И легко дышит крымская ночь…

Крымским воздухом дышит ночь…

И море тихо плещет…

Молчат лавры… Молчат кипарисы.

Ночь спит…

А за окном черные тени… За окном тишина…

Тишина… Тишина…

Ах, ночь! Ах, крымская ночь!

1924

Перевод А. и З. Островских.

[1] Это гора так называется — "Кошка". — О.В.

Крымское солнце

После ночи, после крымской (Ах, ночь! Ах, крымская ночь!) — солнце!

Солнце, солнце крымское, из-за Ай-Петри зубчатого…

Когда черно-синяя ночь молоком голубым подернется, когда чадру свою ночь сбросит, синюю чадру, темную, как вороново крыло, а море, чадру эту подхватив, в кристально чистых волнах своих отмоет, отполощет, и станет она что молозиво у первородящей, и море на себя ее накинет, вот тогда — солнце!

Оно к Ай-Петри подкрадывается тихо-тихо, а там, подпрыгнув, вдруг хлоп его золотой метлой по зубастой, неуклюжей голове! — и сразу вверх, вверх, вверх по голубому небосводу… Удирает…

Как тряхнет тут Ай-Петри седой косматой головищей, как замотает бородищей — а борода-то клочьями, а волосья-то лохмами, да ветерок только — ф-фу! — и облысел старый Ай-Петри… Ни клочка не осталось на нем руна бело-туманного!

А солнце хохочет! А солнце хохочет!.. Вверху!

И хохочут тогда волны на море, и кипарисы смеются, и лавры со смеха помирают, и веселые улыбки — на абрикосах, на винограде, на веллингтониях…

Хохочет Крым! Над Ай-Петри потешается.

Но Ай-Петри гордый, ведь он всех выше, всех старше… Он молчит.

Пускай, думает, мелюзга порезвится…

И поют тогда птицы, и гудит радостно мошкара, и ржут кони, и быстрее мотают хвостами коровы, и, захлебываясь, ревет, пуская "петуха" на не столь уж высокой, но очень громкой и препаскудной ноте, крымский осел…

И тогда море — серебристо-голубая степь, с белыми и синими на нем степными дорогами, а над дорогами — чайки, а по дорогам тем "морские ласточки" резвятся-кувыркаются, разрезая их острыми хвостами своими…

Тогда поет Крым…

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

А солнце выше… А солнце еще выше…

Оно играет… Оно горит жемчужно-золотым сиянием и брызги горячего золота щедрой рукой бросает и вперед, и назад, и направо, и налево…

И согревается море, и теплеют горы, и в горячей истоме шелестит хвоей черный кипарис.

А солнце выше!.. А солнце все выше!

И все живое тянется за ним… Простирает к нему сочную лозу виноград, и поднимается кедр, и пышная веллингтония вершиной своей устремляется к нему, догнать его хочет…

Горячо дышит море и дыхание свое шлет навстречу его золотым лучам…

А оно выше! А оно еще выше!

С высоты недосягаемой льет солнце на все живое силу свою горячую, и нежит все, и наливает соками, и бродят соки, бурлят и бунтуют…

И в соках тех, как во чреве материнском, взращивает природа плоды свои…

Горячи эти соки…

И от тепла родит природа быстрее. На глазах наливаются черешни, и желтеют персики, и зреют сливы…

Ибо жарко бродят соки! Ибо горячи они…

И лишь кизил остается твердым и мертвым.

Кизил — "шайтанова ягода".

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда аллах сотворил мир и кончил свою работу, наступила на земле весна, и почки на деревьях в земном раю стали одна за другой распускаться.

И потянулось к побегам тем все живое, и увидел аллах, что нужно навести порядок. Созвал всех к себе и повелел каждому выбрать какое-нибудь дерево или цветок, чтоб потом только от него и кормиться.

Один просит то, другой — это. Просит и шайтан.

— Выбрал, шайтан? — спрашивает аллах.

— Выбрал, — прищурив хитрый глаз, сказал нечистый

— Что же ты выбрал?

— Кизил.

— Кизил? Почему кизил?

— Так, — не захотел признаться шайтан.

— Ладно, бери себе кизил, — усмехнулся аллах.

И запрыгал весело шайтан. Всех обдурил. Кизил первым зацвел, значит, и дозреет раньше всех. А первая ягода — дорогая ягода: повезет кизил свой на базар, хорошо продаст, дороже всех, потому что он первый.

Наступило лето. Стали поспевать плоды: черешня, вишня, абрикосы, персики, яблоки, груши, — а кизил все зеленый. Твердый и зеленый. Скребет затылок шайтан, злится.

— Да поспевай ты скорей!

Не зреет кизил.

Стал шайтан на ягоду дуть: точно пламя, заалел кизил, но по-прежнему твердый и кислый.

— Ну, как же твой кизил? — посмеиваются люди. Плюнул в сердцах шайтан — почернел кизил.

— Ну и дрянь! Не повезу на базар! Собирайте сами!