Под покровом небес

Я, покачиваясь вместе со всеми пассажирами из стороны в сторону, одним пальцем — дальше дотянуться не смог — ухватился за поручень и стал смотреть в окно. Химкинское водохранилище погрузилось во тьму, и лишь отблески фонарей да слабый огонек на мыске противоположного берега бросали блики на черную воду. У меня не было никаких негативных чувств ни к строителям, оставившим для движения одну полосу, ни к переполненному автобусу, а наоборот, в душе была какая-то умиротворенность, равновесие и даже гармония. Я вдруг отчетливо понял, что все это, происходящее сейчас вокруг меня, временное, несущественное, что все это пройдет, и не стоит на это тратить ни своих сил, ни своих эмоций. А вечное, которое будет всегда со мной, это то, что случилось сегодня ночью, утром и днем и что предстоит еще сегодня вечером…

Уже совсем в темноте, если бы не фонари на столбах и светящиеся окна домов, я подошел к подъезду пятиэтажки, где было наше временное пристанище, с легкостью взлетел по лестнице на второй этаж, коротким звонком позвонил в дверь. За старой деревянной дверью послышались почти бесшумные шаги. Жена открыла дверь, улыбнулась:

— Привет, — шепотом сказала она.

— Привет. — Я обнял жену. — Как, уже спят? — шепотом спросил я.

— Настенька не дождалась, уснула, а Никита ждет. Говорит, не усну, пока папа про избушку не расскажет.

— Сегодня я расскажу ему про ворону, — улыбнулся я. — А тебе — про Богоявленский собор, Патриарха и Распутина.

— Хорошо, — улыбнулась жена и сладко зевнула, пытаясь прикрыть рот рукой. Она, ярко выраженный жаворонок, уже давно отчаянно боролась со сном.

Я переоделся в домашнюю футболку, легкие пижамные брюки, вымыл в ванной руки, ополоснул лицо, промокнул лицо полотенцем. Мягко ступая, прошел большую комнату, где на раздвинутом диване спала дочь, наклонился, поправил откинутое ножкой одеяло, поцеловал дочку в щечку и, так же неслышно ступая, поднялся по фанерной лесенке во вторую комнату, расположенную над аркой.

Сын, делавший вид, что спит, мгновенно открыл глаза, откинул одеяло, вскочил ногами на кровать и начал радостно прыгать на упругом матрасе.

Я подхватил его на руки, прижал к себе, чмокнул куда-то в шею:

— Как дела, Никит?

— Хо-ро-шо! — вырываясь из моих объятий, разбивая слово на четкие слоги, произнес сын и еще энергичнее принялся прыгать на кровати.

— Тише! Настю разбудите, — сказала жена, заглянув с лесенки в комнату. — Я там картошку разогрела. Если что-то останется, поставь в холодильник.

— Хорошо, спасибо. А теперь давай укладываемся спать, сынок.

— А про избушку? — потянул сын, неохотно ложась на кровать. Я накрыл его одеялом, прилег рядом:

— Глазки закрывай и слушай. Далеко-далеко от нашей избушки, за Саянским хребтом, есть огромное, как море, озеро. Называется Байкал. Там живет девочка. Ей, как и тебе, пять лет.

Сын открыл глаза:

— Мне четыре.

— Ну, скоро исполнится пять. Так вот, у папы этой девочки на берегу Байкала есть избушка. Такая же, как у нас, — только немного больше, с кухней. А рядом с избушкой растет огромная, как дубы в нашей роще, лиственница. И на этой лиственнице живет ворона…

Я на цыпочках спустился по лесенке в большую комнату, жена, не дождавшись моего рассказа о Богоявленском соборе, Патриархе и Распутине, уснула прямо в халате, прикорнув на диване рядом с дочерью. Я прошел на кухню, на столе стояла глубокая тарелка, прикрытая блюдцем, в целлофановом пакете лежал порезанный серый хлеб. Я с аппетитом принялся есть картошку, пожаренную на растительном масле. И на душе у меня было спокойно и умиротворенно, как, собственно, и было весь прошедший день.

«Не часто так бывает», — думал я.

А где-то за тонкими бетонными стенами пятиэтажки, на трассе Москва — Санкт Петербург все гудели, гудели и сигналили легковые автомобили, грузовики, фуры, автобусы. Стрекотали редкие в это время года мотоциклы. А я вспоминал, без всякого, впрочем, сожаления и грусти, нашу с отцом избушку, построенную своими руками, в тайге на склоне горы, рядом с которой, в ручье, жили выдры, а рысь любила ночевать на изогнутой от ветра лиственнице: на ней удобно спать, и наши собаки не достанут. И думал о том, что мои дети вряд ли когда-нибудь в ней побывают.

На следующий день, в страстную пятницу, поэт Владимир Максимцов не пришел на занятия.

— Где Володя? — спросил я у Миши Волостного.

— Не знаю, — повел плечами Миша, предчувствуя что-то нехорошее. — И в общежитии его не было.

И лишь через несколько дней, после Светлого праздника Пасхи, поэт Максимцов с чужого мобильного телефона позвонил из больницы в общежитие и рассказал, что с ним произошло: на перемене, выйдя на улицу из литературного института, он встретил знакомого, с которым выпил, и, заходя в вагон метро, оступился — нога попала в проем между бетонной платформой и вагоном. Поезд тронулся и срезал вместе с ботинком, брючиной и ногу до кости. Слава Богу, машинист затормозил. Володю на «Скорой помощи» доставили в больницу, где врачи потом много часов сшивали сосуды и мышцы. Сохранили жизнь и ногу. Правда, она стала чуть тоньше, чем была.