Под покровом небес

Иван свесился с камня и отломил веточку доросшего за пять лет, которые он здесь служил, вровень с камнем орешника. У него на родине, на севере Сибири, фундук, как называют на Дальнем Востоке орешник, не растет, и Иван стал рассматривать сережки, покрытые обильной пыльцой, набухшие почки, из которых после цветения появятся нежные, похожие на березовые, зеленые листочки, и скромный, похожий на полураскрытую почку, только розоватый женский цветок, из которого к осени созреет такой вкусный кругло-коричневый орех, который даст пищу и птице, и зверю, которые, в свою очередь, разнесут и обронят их по округе, дав жизнь новым росткам.

«Но только с этой сломленной веточкой уже ничего не произойдет, как и с теми молодыми, не успевшими родить детей, солдатами, которые полегли на войне». — И сердце у Ивана горестно сжалось — он вспомнил своих младших братьев Кольку, Петьку и Сережку, которые пали смертью храбрых, не успев сделать в жизни ничего. Как они были между собой погодками — так и гибли: Колька — в сорок втором, Петька — в сорок третьем, Сережка — в сорок четвертом. И узнал о их гибели Иван в один день лишь в январе этого года — в пополнение прибыл земляк-новобранец — друг младшего, Сережки, — Игнашка Лошкарев. Иван, услышав рассказ Игнашки, никак не мог поверить в это, и даже не потому, что на одной войне могут погибнуть три родных брата, а из-за того, что отец — мама была неграмотной — не написал ему об этом. Лишь потом он понял, почему отец так поступил…

4

День безоговорочной капитуляции фашистской Германии на батарее отмечали радостно, но действительно со слезами на глазах. Сержант Соловьев в новенькой форме, выданной накануне, алюминиевой кружкой со спиртом чокнулся по очереди с тремя, стоявшими на столе наполненными спиртом кружками, накрытыми сверху кусочками хлеба:

— С победой, братцы! — Глотнул обжигающее зелье и, глуша подступающие слезы, неожиданно запел:

Наливалися знамена
Кумачом последних ран,
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан!

А вскоре на батарею начало поступать подкрепление. Но прибывали не зеленые необстрелянные ничего не умеющие новобранцы, а повоевавшие на западном фронте бойцы из госпиталей, не попавшие по той или иной причине в свои части. Практически все они имели награды. И на батарею зачастили разного рода начальники.

Командир батареи Накрутов как будто сдурел: перед начальством стелился, а своих подчиненных совсем перестал считать за людей. За малейшее, на его взгляд, нарушение формы одежды, распорядка дня кричал, хватался за пистолет, грозя расстрелять по законам военного времени, или отправлял на полковую гауптвахту. Но со старослужащим сержантом и командиром минометного расчета Соловьевым он в конфликт не вступал. И вообще как бы обходил его стороной.

Но однажды, в воскресный день начала июня, когда привычный ритм армейской службы становился менее напряженным и солдат мог заняться собой и даже пощеголять в новенькой форме, выданной в канун победы над Германией, вдруг позвонили из штаба полка и по секрету — не зря Накрутов туда часто наведывался — «свой» человек звонил — сообщил, что на батарею направился командир полка с внезапной проверкой. Накрутов дал команду срочно гнать личный состав в сопки для проведения марш-броска и обучению бойцов скрытному передвижению в условиях пересеченной местности. Руководить этими занятиями он поручил младшим командирам, а сам остался на батарее — встречать начальство.

Вместе с командиром полка на батарею прибыли начальник штаба сто одиннадцатого укрепрайона, в который входили и полк, и батарея тяжелых минометов, начальник штаба полка, несколько штабных офицеров и малоразговорчивый майор с холодным цепким взглядом, с которым почтительно разговаривал даже сам начальник штаба укрепрайона. Накрутов встретил проверяющих при полном параде, в начищенных до блеска хромовых сапогах. Начальство, выслушав рапорт командира батареи, доброжелательно жало ему руку. Майор, пропустив всех вперед, тоже пожал руку Накрутову, но, задержав ладонь комбата в своей жесткой сухощавой руке, представился:

— Майор Сухарев.

Накрутов невольно вздрогнул — до него просачивались слухи, что некий майор то ли из Смерша, то ли из контрразведки занимается личным составом укрепрайона.

— Это ваш отец застрелился в мае сорокового? — тихо спросил Сухарев.

У Накрутова, казалось, зашевелились волосы под фуражкой — этот факт своей биографии он скрыл даже при поступлении в военное училище, указав в анкете, что его отец умер.

Майор Сухарев, не давая опомниться, так же тихо спросил:

— Кто сообщил о нашем приезде? Фамилию?

— Филимонкин, — еле слышно произнес Накрутов, и липкий пот заструился у него по спине, стекая в кальсоны.

Майор Сухарев убрал, как показалось Накрутову, брезгливо руку и с безразличным выражением лица присоединился к группе приехавших офицеров.

— Лейтенант, показывай свое хозяйство, — окликнул оцепеневшего Накрутова командир полка…