Под ризой епископа

— Да не только я видел, были и другие. Кузьма хромой, к примеру, и Глебов… Вот мы и сообщили о том нашему уважаемому Куприяну Ивановичу Кожевину, за председателя сейчас который. Он вам и писал про это. Судите сами, граждане судьи ежели такое творится в нашем селе, то добра не видать. И еще, подсудимая называла свидетелей кулаками. Это оскорбление. Какой же, к примеру Плотников кулак? Ежели отца его раскулачили это совсем другое дело. Сын за отца не ответчик! У него мозоли с рук не сходят, это трудовая личность, а она, вишь, куды хватила. За это ей тоже полагается ответить, да мы не за себя, а за обчественное стоим. — Веселов сел.

— Слово предоставляется государственному обвинителю, — объявил судья.

Из-за столика встал сухой и длинный мужчина с невыразительным лицом.

— Граждане судьи, на первый взгляд, мы сегодня разбираем мелкое дело. Подумаешь: один мешок. Но факт воровства налицо. Не важно, что украдено: лошадь, овца или зерно. Воровство есть воровство. Это антиобщественное явление, его искоренять надо, и карается оно по статье уголовного кодекса. Прошу суд избрать для подсудимой меру наказания в виде лишения свободы на срок не менее двух лет, как гласит закон.

Последние слова прокурора вызвали шум, в котором ропот возмущения покрывал собою злобные выкрики в адрес Фроси. Судье с трудом удалось навести порядок.

— Суд удаляется на совещание, — сообщил он.

Из помещения никто из слушателей не вышел, опасаясь потерять место.

К конторе на взмыленном Воронке подъехал Ковалев. В зал заседания пробраться было невозможно. Пришлось удовлетвориться местом позади сгрудившихся у дверей слушателей. Димитрий и отсюда все видел и слышал, что происходило в конторе.

Совещание членов суда длилось долго. Время будто остановилось, шестеренки часов-ходиков, одиноко прижавшихся к высокой, гладко выструганной стене над судейским столом, словно бы и не цеплялись друг за друга, а крутились вхолостую. Наконец открылась дверь кабинета.

— Встать, суд идет!

Наступила тишина, какой еще не знала колхозная контора. Судья в сопровождении заседателей прошел к столу и стал читать приговор.

«Именем Российской Советской… — раздельно произносил он каждое слово. — …Рассмотрев дело по обвинению гражданки Шубиной Ефросиньи Никифоровны в краже зерна… суд нашел… дело за недоказанностью прекратить… Шубину оправдать…»

Ковалев не захотел ни с кем встречаться. Ему хотелось видеть одну Фросю. Одну, а не в окружении ребят-комсомольцев и сердобольных баб-соседок. Если бы он сгоряча не уехал тогда — ничего с ней не произошло бы. Это он виноват во всем. Он вскочил на Воронка и поскакал за околицу, чтобы переждать, пока народ мало-помалу разойдется по домам.

На крыльце конторы у Фроси закружилась голова. Бабка Пелагея, не отходившая от нее ни на шаг, помогла ей спуститься с лесенки.

— Пойдем к нам, Фросенька, одной сейчас, тебе нельзя оставаться. С людьми-то полегче будет, поскорее оклемаешься от напасти окаянной. У меня с утра банька истоплена, ораву свою отмывала, поди, теплая ишо, немного дровишек подбросить, и в самый раз будет. Пойдем, касатка, передохнешь малость. — Уже на подходе к дому Пелагея спохватилась: —Тебе-ко чистую сменку надобно, а у меня, чай, и нет ничего подходяшшева.

— Не беспокойся, Пелагея Федоровна. Алена за бельем-то сбегает, отдам ей ключ от избы и скажу, где что взять.

— И то верно. Вот и побудешь у нас, сколь захочется.

Ковалев провел Воронка во двор и увидел на двери передней избы замок, в условленном месте ключа не оказалось. Да и зачем ему он? Искать Фросю по селу и расспрашивать о ней неудобно. И ждать было невмочь. Оставалось одно, единственно подходящее, для него — ехать в дом к Ивану Назарову. Так он и сделал. У Ивана застал и Николая Широбокова. От них уполномоченный узнал все подробности происшедшего. Обговорив неотложные дела, которые предстояли комячейке в первую очередь, Ковалеев только к вечеру пришел на квартиру. У ворот ему встретилась бабка Пелагея, уходившая от Фроси.

— Заждалась она тебя, — с укором сказала Пелагея.

Ковалев поставил Воронка под навес, бросил ему охапку сена и вошел в избу. Фрося лежала на кровати, возле стояла табуретка, на которой, должно быть, только что сидела Пелагея. Димитрий не отрываясь смотрел на исхудавшее, дорогое ему лицо.

— А ты не смотри на меня, Митя, проходи.

Димитрий сел на табуретку. В сгустившихся сумерках он все-таки разглядел небольшую темную ссадину на белой шее. Боль и жалость перемешались с каким-то еще третьим чувством, переполнившим душу Димитрия. Они оба молчали. Наконец Фрося дотронулась до его руки и с отчаянием спросила:

— Ты веришь мне?

Ковалев уже не мог сдержать себя, тихо-тихо прикоснулся губами к ссадинке на шее Фроси. Ее руки взметнулись, и она, прижав к себе его горячую голову, сквозь нахлынувшие слезы шептала:

— Милый, милый, ты больше не уходи от меня.

ДЕД АРХИП УДИВЛЯЕТ