Под розами

Антуан рухнул на стул. Он с трудом переводил дыхание. И смотрел с кривой усмешкой, как Поль наливает себе кофе и откусывает кусочек хлеба.

– Надо же… ты еще здесь? – пробормотал он.

– Тебя это удивляет?

– Ага. Немножко. Маму видел?

– Пока нет. Вернее, с утра не видел. Просто столкнулся с ней ночью мимолетом. А, ну вот как раз… легка на помине.

Я обернулась. Мать стояла в дверях кухни, явно взволнованная, со слезами на глазах. Как давно мы у нее не были все вместе. Я вдруг рассердилась на Поля: зачем он украл у нее все эти годы? Такая простая радость – видеть троих детей под своей крышей. Как раньше. Я взглянула на часы. Она только что встала. До сих пор спала, такая редкость. Даже не верится, что такое бывает. Я подумала: как будто она хотела, чтобы этот день вообще не начинался.

Она села рядом с Полем. Не сводила с него сияющих глаз. Я отлично видела, как мрачно глядит на них Антуан. Наконец он не выдержал и резко бросил:

– Ладно, я в душ.

– Ой, может, подождешь чуть-чуть? – сказала мама. – Вы так редко здесь бываете все вместе. Когда вы в последний раз тут собирались? Видел бы отец, вот бы порадовался…

Я стиснула зубы. Антуан тоже. Зубы я стиснула не из-за себя, из-за него. Все время так. Ничего не могу с собой поделать. Это что-то генетическое: мне больно, потому что я чувствую, что больно ему. А мне самой разве не бьет по нервам, что мама такое говорит? Как будто мы с Антуаном виноваты в том, что наша семья пошла трещинами. Как будто мы, братья и сестра, поссорились. Как будто речь о ревности или злопамятности. О том, кто любимчик, а кто как не родной. Обычное дело между братьями и сестрами. Как будто все это не про отношения Поля с родителями. В первую очередь с отцом. С каких пор у матери в голове все так сместилось? С каких пор разрыв Поля с папой, из-за которого собираться всем вместе в этом доме стало немыслимо, превратился в несовместимость характеров, мнений, или что там мать себе навыдумывала, между братьями и сестрой? Но может, я домысливаю. Может, она так расчувствовалась, что неудачно выразилась.

Антуан послушно сел. Мать молча смотрела на нас. Можно подумать, хотела насмотреться впрок. Как будто эта сцена никогда больше не повторится. Но ведь папа умер. И именно поэтому, “благодаря” этому мы наконец собрались все. И теперь ничто не мешает этому повториться. Наоборот: мама теперь будет жить одна, в это трудно поверить, не могу представить ее в обычной жизни без папы, надо будет, наверное, со временем придумать что-то другое, продать дом, устроить ее в какой-нибудь пансионат, там у нее будет с кем поговорить, и медицинская помощь в случае чего, но пока нам с Антуаном придется навещать ее вдвое чаще. И даже Полю, если он соберется. Если у него будет время. Но с ним вечно одно и то же, его время имеет не такую ценность, как наше, я сама иногда это допускаю, уж не говоря о маме, она всегда боялась ему “надоедать”, все время оправдывала его отсутствие, твердила: “Его тоже нужно понять. Он так занят”.

Я протянула матери чашку чаю. Она взяла ее с трудом, руки дрожали. Я сказала себе: “Это печаль, боль”. Я тоже чувствовала себя слабой, опустошенной, даже плакать не могла. Никто по-настоящему не может понять, насколько мы обескровлены, без сил, без чувств, когда умирают те, кого мы любим. Есть минуты, когда вопли и рыдания – вещь недостижимая. Требует слишком много энергии.

Ее руки вдруг разжались. Я видела, словно в замедленной съемке, как чашка падает, разбивается об стол. Кипяток пролился на маму, но она не сдвинулась ни на миллиметр. Даже не отшатнулась инстинктивно. Только сдавленно застонала.

– Мама, ты как? Ты обожглась? – Антуан бросился к ней. – Принести биафин?

Но мать молчала. Вид у нее был растерянный. Одурелый. Отсутствующий. Я решила, что от смущения. Что она сердится на себя за неуклюжесть. Это было так на нее непохоже.

– Мама? С тобой все в порядке?

Мало-помалу она вроде бы пришла в себя. Да, все в порядке, чашку уронила.

– Да уж, мы видели. Мы все тут были, – не отставал Антуан. – Не обожглась?

– Ой, о чем ты, – возразила она, показывая на свой старый халат. – Эта штуковина такая толстая. Уродский, но очень практичный. Ему уже лет двадцать, знаешь ли. И не такое видел.

Я встала взять в буфете другую чашку. Антуан, присев на корточки у ног матери, собирал осколки и бросал их в мусорное ведро.

– Не выбрасывай, – остановила она его. – Может, отец склеит.

Мы озадаченно переглянулись. Все, включая Стефана – он только что вошел, чистенький, причесанный, уже готовый. Черные брюки, темная рубашка. Пиджак от костюма ждет в прихожей.

– Мама?

– Что?

– Ты уверена, что с тобой все в порядке?

Она помотала головой. Словно отряхнулась. Конечно, не в порядке. Мужа хоронят, да и время идет, пора всем собираться.