Под сенью дев, увенчанных цветами

В наши дни такие поездки совершают, скорее всего, в автомобиле: считается, что так приятнее. В каком-то смысле это даже правильней: наблюдаешь вблизи, вплотную, как постепенно, то быстро, то медленно, меняется поверхность земли. Но особая радость от путешествия состоит всё же не в том, что можно в любой момент выйти из машины и отдохнуть, если устал, не в том, чтобы стереть разницу между отъездом и приездом, а в том, чтобы эта разница стала как можно очевидней, чтобы прочувствовать ее во всей ее первозданной полноте; эту радость мы лелеяли мысленно, пока воображение уносило нас из места, где мы живем, в то самое место, о котором мечтали, уносило в один прыжок, казавшийся волшебным — не потому даже, что он преодолевал расстояние, но потому, что в нем сливались воедино две разные индивидуальности двух разных краев, что он переносил нас от одного имени к другому; всё это упрощает таинственная операция, совершающаяся в особых местах, вокзалах, которые не принадлежат, так сказать, городу, но содержат в себе его суть и характер, точно так же как надпись на них большими буквами возвещает его имя.

Но наше время маниакально стремится все вещи на свете предъявлять только в их реальном окружении — от этого из них исчезает главное, их духовный смысл, поднимавший их ввысь над реальностью. Картину «выставляют» среди мебели, безделушек, обоев той же эпохи, пошлого «ансамбля», который стремится создать в своем особняке хозяйка дома, вчера еще совершенно невежественная, но теперь она проводит целые дни в архивах и библиотеках; и посреди всего этого шедевр, открытый для обозрения во время обеда, не приносит гостям той опьяняющей радости, которую мог бы подарить в музейном зале, где нагота стен и отсутствие всего лишнего намного лучше символизируют то внутреннее пространство, куда художник удаляется, чтобы творить.

К сожалению, вокзалы, эти волшебные места, откуда отправляешься в далекие края, полны трагизма, потому что если уж случится такое чудо и местом нашего обитания окажутся страны, существовавшие до сих пор только в наших мыслях, то именно по этой самой причине нечего и надеяться, что, выйдя из зала ожидания, тут же попадешь в свою привычную комнату, которую только что покинул. Нужно оставить всякую надежду ночевать у себя дома, если уж решишься проникнуть в зловонную пещеру, через которую лежит путь к тайне, в один из огромных остекленных цехов, таких как Сен-Лазар, с которого уходил мой поезд на Бальбек; вокзал вздымал над развороченным городом просторные пронзительные небеса, набухшие нагромождением грозных примет, похожие на такие современные, почти парижские небеса на полотнах Мантеньи и Веронезе — под такими небесами может твориться лишь нечто ужасное и торжественное, например отъезд в поезде или воздвижение Креста[148].

Пока я ограничивался тем, что, нежась у себя в постели в Париже, любовался персидской церковью в Бальбеке под хлопьями снежной бури, тело мое ничуть не возражало против путешествия. Возражения начались, лишь когда оно спохватилось, что тоже участвует в путешествии и что в день приезда вечером меня отведут в «мой» номер, который ему, телу, совершенно незнаком. Яростнее всего оно взбунтовалось накануне отъезда, когда выяснилось, что мама с нами не едет: отец, у которого вплоть до отъезда в Испанию с г-ном де Норпуа были дела в министерстве, снял для себя и мамы домик в окрестностях Парижа. Впрочем, то, что любоваться Бальбеком мне придется ценой лишений, не отбивало у меня охоты, скорее наоборот: лишения словно символизировали и удостоверяли подлинность впечатления, которого я искал, — впечатления, которого не подменит никакая «панорама», даром что, посмотрев ее, можно преспокойно вернуться домой и лечь в постель. Уже не в первый раз я чувствовал, что люди делятся на тех, кто любит, и тех, кто получает удовольствие. Я так же искренне хотел попасть в Бальбек, как мой лечащий врач, который сказал мне утром в день отъезда, удивленный моим несчастным видом: «Клянусь вам, если бы я мог выкроить неделю, чтобы съездить на море подышать воздухом, меня бы не пришлось уговаривать. Вы будете совершать экскурсии, смотреть на регаты — какое наслаждение!» Но я-то уже знал, даже еще до того, как ходил слушать Берма: всё, что бы я ни полюбил, дастся мне только путем мучительной погони, во время которой мне придется прежде всего пожертвовать во имя этого высшего блага моими удовольствиями и не стремиться к ним.