Под сенью дев, увенчанных цветами

Я с трудом ответил носильщику, хотевшему взять у меня чемодан. Чтобы меня утешить, мама пустила в ход самые действенные средства. Она понимала, что бессмысленно притворяться, будто она не замечает моего горя, и мягко шутила:

— Ну и что бы сказала церковь в Бальбеке, если бы знала, что ты собираешься ехать ее осматривать с таким несчастным видом? Разве так выглядит восхищенный путешественник, о котором говорит Рёскин? И ведь я узнаю, если ты окажешься не на высоте, я всё время буду рядом с моим зайчиком, несмотря на расстояние. Завтра ты получишь от мамы письмо.

— Доченька, — заметила бабушка, — я так и вижу, как ты, ни на миг с нами не расставаясь, склонилась над картой, точь-в-точь мадам де Севинье[152].

Пытаясь меня отвлечь, мама спрашивала, что я закажу на обед, хвалила Франсуазу, восхищалась ее шляпкой и пальто, которых не узнала, хотя в свое время, когда увидала их совсем новыми на моей двоюродной бабушке, они повергли ее в ужас: шляпка была увенчана огромной птицей, а пальто украшали чудовищный орнамент и стеклярус. Но пальто сносилось, и Франсуаза его перелицевала; с изнанки шерсть была однотонная, красивого цвета. А птица давно сломалась, и ее отправили в мусор. И Франсуаза, с ее безошибочным и простодушным вкусом, украсила шляпку бантиком из бархатной ленты, который восхитил бы нас на портрете Шардена или Уистлера[153]; так иногда в народной песне нас поражает изыск, которого мечтают добиться самые требовательные к себе музыканты, а перед фасадом крестьянского домика — куст белых или желтых роз, растущий у дверей точно в том месте, где ему надлежит быть.

Если же обратиться к временам более древним, скромность и порядочность, отметившие печатью благородства лицо нашей старой служанки, распространились и на наряд, который она, с ее обычной сдержанностью и неприятием пошлости, с привычкой «держаться с достоинством, подобающим положению», выбрала в дорогу, чтобы хозяевам не пришлось за нее краснеть и вместе с тем чтобы не привлекать к себе внимания, — Франсуаза, в пальто бледно-вишневого цвета со скромным меховым воротничком, напоминала изображение Анны Бретонской кисти старого мастера, одно из тех, что можно видеть в ее «Часослове»: там всё так уравновешено, все детали так соответствуют общему впечатлению, что пышное и старомодное своеобразие наряда выражает ту же задумчивую набожность, что глаза, губы и руки[154].

О мыслях Франсуазы говорить было, в сущности, нечего. Она ничего не знала — если ничего не знать означает ничего не понимать, кроме немногих истин, которые можно уразуметь сердцем, минуя разум. Но ее ясный взгляд, тонко очерченные нос и губы, все эти признаки, так недостающие многим культурным людям, у которых они говорили бы о наивысшей утонченности, о благородной созерцательности избранных умов, смущали, как смущает умный и добрый взгляд собаки, про которую мы, однако, знаем, что все человеческие понятия ей неведомы, и невольно приходило в голову: быть может, среди наших смиренных братьев-крестьян есть люди, намного превосходящие этот мир нищих духом или, верней, несправедливой судьбой обреченные жить среди нищих духом, в потемках, хотя по природе своей и по сути, в отличие от большинства образованных людей, принадлежат к избранным натурам; они — словно рассеянные по свету, заблудшие, скорбные главой члены святого семейства, навсегда оставшиеся детьми родственники величайших умов, — это безошибочно угадывается по свету в глазах, который, однако, у этих людей ничего не означает: чтобы быть гениальными, им недостает только знания.

Видя, что я едва удерживаюсь от слез, мама говорила: «У Регула было обыкновение в крайних обстоятельствах…[155] Не очень-то ты заботишься о своей маме. Вспомним-ка лучше, по бабушкиному примеру, мадам де Севинье: „Мне придется пустить в ход всё мужество, которого тебе недостает“»[156]. И, помня, что привязанность к другим облегчает эгоистическое страдание, она пыталась меня порадовать уверениями, что до Сен-Клу доедет совершенно благополучно, что довольна фиакром, который ее вез в прошлый раз, и договорилась с тем же кучером, что кучер вежливый, а экипаж удобный. Выслушивая эти подробности, я пытался изобразить улыбку и одобрительно кивал, со всем соглашаясь. Но сами подробности только ярче представляли мне мамин отъезд, и сердце мое сжималось, когда я глядел на нее, в этой ее круглой соломенной шляпке, которую она купила для загородной жизни, в легком платье, которое надела, зная, что ей предстоит долгий путь по жаре, и воображал, что вот она уже рассталась со мной; во всем этом наряде она казалась другой, словно уже принадлежала вилле «Монтрету», где я ее не увижу.