Под сенью дев, увенчанных цветами

Не сто́ит обманываться чисто внешними деталями, свойственными эпохе и салонному быту; некоторые люди воображают, что подражают Севинье, если скажут: «Пишите мне, ангел мой», или «Граф показался мне человеком большого ума», или «Нет ничего на свете прекраснее увядания». Уже г-жа де Симиан воображает, что похожа на бабку[158], когда пишет: «Г-н де Були чувствует себя превосходно и вполне в силах вынести известие о своей кончине», или «Ах, дорогой маркиз, до чего мне нравится ваше письмо! Настолько, что можно на него даже не отвечать», или «Мне кажется, сударь, что вы задолжали мне письмо, а я вам табакерки с бергамотом. Посылаю восемь в счет долга, остальное за мной… Столько бергамота — и где это видано? А всё чтобы вам угодить». И в таком духе она пишет про кровопускания, про лимоны и так далее, воображая, что это и есть письма в стиле мадам де Севинье. Но бабушка, которую к мадам де Севинье привело сердце, любовь к близким, любовь к природе, научила меня любить в ее письмах другие, истинные красоты. И вскоре я неизбежно должен был подпасть под их обаяние, тем более что мадам де Севинье — великий мастер, а в Бальбеке мне предстояло знакомство с художником сродни ей, Эльстиром[159], который в дальнейшем оказал глубочайшее влияние на мои представления о мире. В Бальбеке я понял, что мадам де Севинье, вместо того чтобы начинать с объяснений, что это за вещи и зачем они служат, изображает нам все вещи в той же манере, что Эльстир, сообразуясь с постепенностью нашего восприятия. Но уже в тот день, в вагоне, я перечел письмо, где появляется лунный свет: «Не в силах устоять перед искушением, я напялила все мои чепцы и накидки — без чего запросто можно было обойтись — и поспешила на променад, где дышится легко, как у меня в спальне, и где обнаружила я всякую всячину — черных и белых монахов, нескольких серых и белых монашек, раскиданное белье, каких-то людей, укутанных в саваны и притаившихся за деревьями, и так далее» — и я был покорён тем, что позже назову «достоевщиной» писем мадам де Севинье (и в самом деле, ведь она описывает пейзажи, как Достоевский — характеры!)[160].

Вечером я вместе с бабушкой добрался до ее подруги, провел с ними несколько часов и один сел в поезд; хорошо уже и то, что наступавшая ночь меня не пугала: ведь мне не придется до утра маяться от бессонницы в сонной тюрьме спальни; меня окружала и сопровождала умиротворяющая суета идущего вперед поезда; если я не усну, со мной будет болтать постукивание колес, меня убаюкают шумы и шорохи в вагоне, и я буду мысленно перекладывать их то на один ритм, то на другой, как когда-то колокольный звон в Комбре, слыша сперва четыре шестнадцатых, а потом одну шестнадцатую, яростно стремящуюся к одной четверти; эти звуки нейтрализовали центробежную силу моей бессонницы, гнали ее в противоположную сторону, поддерживали меня в равновесии; я замер, и мой сон, доверчиво прильнув к этим зорким и мощным силам, чувствовал, что его вот-вот унесет на лоно природы и самой жизни, которые одарили бы меня покоем, если бы я мог на миг воплотиться в какую-нибудь рыбу, дремлющую в море, бесчувственную игрушку волн и течений, или в какого-нибудь парящего орла, подхваченного бурей.

Восходы солнца — спутники долгих путешествий по железной дороге, наравне с крутыми яйцами, иллюстрированными журналами, картами, реками, на которых застыли на месте лодки, борясь с ветром или течением. Пока я перебирал мысли, в течение последних минут теснившиеся у меня в голове, и пытался понять, спал я или нет (и то, что я в этом сомневался, склоняло меня к утвердительному ответу), в раме окна, над черным мелколесьем, мне были видны облака с рваными краями, покрытые нежным пухом незыблемо-розового, мертвенного цвета, неизменного, как цвет перьев на крыле птицы или пастель, краски для которой выбрала фантазия художника. Но для меня в этом цвете была не вялость и не каприз, а необходимость и жизненность. Скоро за ним скопилось довольно много света. Цвет облаков оживился, небо заалело, и я, прижимаясь глазами к стеклу, силился его получше рассмотреть, чувствуя, что этот алый цвет как-то передает глубинную суть природы, но направление рельсов сменилось, поезд повернул, и картина утра в раме окна сменилась ночной деревней с голубыми от лунного света крышами, с мостками, заляпанными ночным опалом и перламутром, под небом, еще усыпанным всеми своими звездами, и я загрустил по утраченной розовой полосе в небе, — и тут я снова ее увидел, уже не розовую, а красную: она мелькнула в окне с другой стороны и исчезла на новом повороте рельсов; так я и бегал от одного окна к другому, чтобы сложить и закрепить мелькающие то с одной, то с другой стороны фрагменты моего прекрасного, алого, переменчивого утра и составить из них единую, полную картину.