Под сенью дев, увенчанных цветами

Бабушке наш отъезд виделся, конечно, несколько иначе, и, по-прежнему стараясь придавать своим подаркам побольше художественности, она затеяла одарить меня «гравюрой» нашего путешествия, на которой был бы налет старины: нам предстояло повторить сперва в поезде, а потом в карете маршрут, которым следовала мадам де Севинье, когда ездила из Парижа в Лорьян через Шон и Понт-Одмер[149]. Но пришлось бабушке отказаться от этого плана под натиском отца, хорошо знавшего, что, когда она планирует путешествие, имея в виду как можно больше пищи для ума, это неизбежно приводит к опозданиям на поезд, потере багажа, ангинам и штрафам. Она утешалась мыслью, что, когда мы соберемся идти на пляж, на нас не свалится то, что ее любимая Севинье называет «чертовой каретой, набитой гостями», благо мы ни с кем в Бальбеке не знакомы: ведь Легранден не дал нам рекомендательного письма к своей сестре. (Мои тетки, Селина и Виктория[150], расценили его молчаливый отказ совершенно иначе: до сих пор они, упоминая эту сестру, называли ее «Рене де Камбремер», чтобы подчеркнуть, как хорошо они ее знали еще до ее замужества, хранили кое-какие ее подарки, прекрасно дополнявшие обстановку и разговоры, но не подходившие к нынешним обстоятельствам, — и теперь, в отместку за нанесенную нам обиду, они, навещая г-жу Легранден, вообще не произносили имя ее дочери, а выйдя за порог, ободряли себя фразами вроде: «Я ни намеком не упомянула сама знаешь кого!» — «О, я уверена, что она поняла».)

Итак, нам пришлось уехать попросту поездом, отходящим в час двадцать две, поездом, который я слишком давно облюбовал в железнодорожном справочнике и, находя его там, всякий раз волновался, чуть ли не испытывал блаженную иллюзию отъезда — а потому мне теперь казалось, что я его уже знаю. В нашем воображении элементы, из которых складывается счастье, зависят не столько от точного знания о нем, сколько от того, какие желания мы с ним связываем, поэтому я думал, что оно уже известно мне во всех подробностях, и не сомневался, что в вагоне испытаю какую-то особую радость, когда станет прохладнее, и что, подъезжая к такой-то станции, увижу то-то и то-то; поэтому поезд, всё время пробуждавший во мне образы тех самых городов, что мы проезжали, окутанных в моем воображении тем самым предвечерним светом, который озарял их вот сейчас, казался мне не таким, как все прочие поезда; и наконец я занялся тем, чем часто занимаются люди, воображающие себе кого-нибудь, кого никогда не видели, но чью дружбу мечтают завоевать: я самым подробным образом придумал лицо тому артистичному белокурому пассажиру, с которым мы вместе пойдем по дороге и простимся у входа в собор в Сен-Ло[151], а потом он удалится в сторону заката.

Поскольку бабушка никак не могла «вот так, сразу» ехать в Бальбек, она решила на сутки остановиться в гостях у подруги, а я должен был уехать от этой подруги в тот же вечер, чтобы не путаться под ногами, а главное, чтобы на другой день осмотреть церковь в Бальбеке: мы узнали, что она довольно далеко от курортной части города и потом, когда начнутся морские купания, я, возможно, не скоро до нее доберусь. И может быть, если мучительной первой ночи будет предшествовать великолепная цель моего путешествия, я стану меньше страдать, когда мне придется войти в мое новое жилье и примириться с тем, что я буду там жить. Но сперва мне предстояло расстаться с домом; мама собиралась в тот же день переезжать в Сен-Клу и распорядилась (или сделала вид, что распорядилась) таким образом, чтобы поехать туда прямо с вокзала, проводив нас, не заезжая домой, потому что опасалась, как бы я не захотел вместо путешествия в Бальбек вернуться домой с ней вместе. Утверждая, что у нее множество дел в только что снятом доме и очень мало времени, а на самом деле желая под этим предлогом избавить меня от мучительного прощания, она даже решила не оставаться с нами до отхода поезда и не ждать, когда после предотъездной суеты и сборов в дорогу, во время которых еще не поздно всё отменить, наступит бесконечный миг бессильного и пронзительного осознания разлуки, теперь уже неизбежной, и мне внезапно покажется, что это невыносимо.

Впервые я почувствовал, что мама сможет жить без меня, не так, как живет для меня, а по-другому. Она будет рядом с отцом; возможно, она думает, что мое слабое здоровье, моя нервность осложняют его жизнь и постоянно его огорчают. Разлука теперь печалила меня еще больше: я воображал, что для мамы это окажется избавлением от ряда разочарований, которые я ей принес; она ни разу мне о них не обмолвилась, но понимает, как сложно было бы провести каникулы всем вместе; а может быть, это будет первая проба существованья, с которым она смирилась на будущее: вот пройдут годы, они с отцом буду стареть, я буду видеть ее всё реже и — такое не виделось мне до сих пор даже в кошмарах — она станет для меня немножко чужой: дама, которая одна возвращается домой, где нет меня, и спрашивает у консьержки, не было ли от меня писем.