Под сенью дев, увенчанных цветами

Врач посоветовал мне выпить перед самым отъездом побольше пива или коньяку, чтобы избежать в дороге приступов удушья: это приведет меня в состояние «эйфории», которая защитит нервную систему. Я еще не был уверен, последую ли совету, но хотел, по крайней мере, на случай если это будет необходимо, чтобы бабушка признала, что это разумная мера и что я имею на нее право. Поэтому я упомянул об этом так, будто колебания мои относятся только к месту, где я буду пить: в буфете или вагоне-ресторане. Но в бабушкином лице тут же отразилось осуждение, она даже не желала говорить на эту тему. «Как же так! — воскликнул я, внезапно решив, что мне просто необходимо пойти и что-нибудь выпить, чтобы отстоять свою свободу, потому что, если я потребую ее только на словах, бабушка найдет что возразить. — Ты же знаешь, как я болен, ты знаешь, что мне сказал врач, и вот что ты мне советуешь!»

Когда я объяснил бабушке, что мне нехорошо, лицо у нее сделалось доброе и несчастное. «Скорее беги покупай пиво или что-нибудь покрепче, раз от этого тебе станет лучше», — сказала она, и я бросился ей на шею и стал осыпать ее поцелуями. После этого я выпил в вагоне-ресторане гораздо больше, чем следовало, но лишь потому, что иначе мне грозил жестокий приступ, который огорчил бы ее еще сильнее. Вернувшись в вагон на первой остановке, я сказал бабушке, что я счастлив ехать в Бальбек, что всё непременно будет хорошо, что на самом деле я быстро привыкну обходиться без мамы, что вагон у нас прекрасный, а бармен и официанты в вагоне-ресторане очаровательные люди, так что я буду наведываться туда как можно чаще, чтобы видеть их еще и еще. Но бабушка, казалось, не разделяла моей радости от всех этих хороших новостей. Избегая на меня глядеть, она ответила: «Может, попробуешь немного поспать?» — и отвернулась к окну, шторка на котором была опущена, но не закрывала стекла целиком, так что солнце проливало на лакированную поверхность дубовой двери и на простыню, которой был застелен диванчик, такие же сонные теплые лучи, как те, что прилегли на полянах за окном — и это рекламировало слияние с природой гораздо убедительней, чем пейзажи на плакатах, развешанные стараниями железнодорожной компании слишком высоко по стенам, так что прочитать под ними подписи было невозможно.

Но когда бабушке казалось, что глаза у меня закрыты, она время от времени сквозь свою вуальку в крупный горох бросала на меня взгляд, потом отводила глаза, потом опять смотрела, словно пыталась привыкнуть к мучительному упражнению.

Тогда я с ней заговаривал, но ей это, кажется, было не очень приятно. А мне нравился звук собственного голоса, нравились движения моего тела, самые незаметные и скрытые. Поэтому я пытался их продлить, пытался как можно больше растягивать каждое слово, задерживал взгляд дольше обычного на предмете, случайно попавшемся мне на глаза. «Отдыхай, — сказала бабушка. — Если не можешь уснуть, почитай что-нибудь». И протянула мне томик мадам де Севинье, я его открыл, а она погрузилась в «Мемуары мадам де Босержан»[157]. Она никуда не ездила без этих двух книг. Это были две ее любимые писательницы. Я тем временем нарочно не поворачивал головы и с огромным удовольствием сохранял ту же позу, что раньше, держа перед собой томик мадам де Севинье, который так и не открыл, и не опуская на него взгляда, прикованного к синей занавеске на окне. Смотреть на занавеску было восхитительно, и я бы не дал себе труда ответить тому, кто пожелал бы отвлечь меня от этого занятия. Синий цвет занавески, казалось, не столько красотой, сколько небывалой яркостью настолько затмевал все цвета, которые попадались мне на глаза со дня рождения до мига, когда я допил мой бокал и напиток начал на меня действовать, что по сравнению с синевой этой занавески все они представлялись мне такими тусклыми, такими блеклыми, какой может показаться слепорожденному темнота, в которой он жил всю жизнь, после того как ему сделали операцию и он наконец прозрел. Пришел старик контролер, проверявший билеты. Металлические пуговицы на его униформе отливали серебром, и я не мог на них наглядеться. Мне хотелось его попросить посидеть с нами. Но он ушел в другой вагон, и я ностальгически размечтался о жизни железнодорожников, которые всё время разъезжают в поезде и что ни день могут видеть этого старика контролера. Смотреть на синюю занавеску, лежа с полуоткрытым ртом, было приятно, но постепенно удовольствие стало сходить на нет. Способность двигаться возвращалась, я немного пошевелился, открыл томик, который дала бабушка, и стал его сосредоточенно перелистывать. По мере того как я читал, росло мое восхищение мадам де Севинье.