Под синим солнцем

Площадь Капошвара, персиковая башня – та, что ближе к парку, – четвёртый этаж. Между поездками эти стены не успевали надоесть, неделя здесь, через неделю снова в путь, а может, раньше или чуть позже, не суть; радушная, на три четверти обжитая обстановка, которой единственно не хватало постоянного человеческого присутствия, не хватало женщины, делала своё дело: она отстраняла, и вроде бы это неплохо – после стольких лиц, прикосновений походить кругами с закрытыми шторами, ничего не задевая, или сесть вот так на балкон и вздохнуть сыростью. А затем снова закрываешь глаза и шаг за шагом отправляешься в путь, может быть, даже более долгий, чем путешествие с одного края Солнечной системы на другой.

Никакой её нет – это раз. Остановим эту игру в зародыше. Осознаёшь это, и слышится всё по-другому, не так звучно… то ли оттого, что снизу горланят мимо половины нот, то ли не отошёл ещё от поездки – недостатки разом грянули; обои есть, ламинат постелен какой-никакой, но будто голые стены и бетон пола. Он встаёт и шагает вглубь, фактически через прихожую на кухню, с кухни через прихожую в комнату. В темноте и тишине легче возвращаться к прошлому, и только угрюмый холодильник изредка и где-то вдали издаёт тихие звуки, сливающиеся с шёпотом вековых сосен:

«Ш-ш-ш-ш».

«Очередная ложь».

«Ш-ш-ш-ш».

«Не пытайся запутать нас».

«Этим ты только усугубишь своё положение».

«Зачем на самом деле ты заявился в тот ресторан?»

«И опиши ресторан детальней, избегая общих фраз».

«И при чём здесь официантка?»

– Эй, холодильник. Надеюсь, ты шутишь насчёт «ресторана»?

А бумага снова надорвётся шершавым карандашом твёрдостью 7H, который он предпочитает ручке.

888

Синеватое, болезненное, припухлое – проступает сквозь здоровые бледные ткани, уходит корнями в мовеиновую мутную глубь. И правда синяк. Пусть только попробует заявиться снова. Надя будет во всеоружии: отправилась на поиски чего-нибудь увесистого, чтобы мочь, размахнувшись, проломить обидчику голову.

Условность категорий «хорошо» и «плохо» она усвоила ещё в раннем детстве. По вечерам, лёжа на коленках у папы, маленькая Надя живо сопереживала антилопам, чью экстремальную жизнь в африканских саваннах в красках описывала передача по National Geographic, она закрывала глаза ладошками в момент, когда коварные львы настигали отбившегося от стаи жеребёнка. На следующий день, расположившись уже на материнских коленях, она пристально следила за взрослением детёнышей гепарда, один к одному похожих на флегматичного проказника Саймона с малахитовыми глазами, и на сей раз негодование завладевало ею всякий раз, когда кошачьей маме не удавалось дотянуться до изворотливой газели, сил у кошки оставалось всё меньше, как и шансов на добычу, а значит, и котят ожидала голодная смерть. Надя не желала мириться с этим диссонансом: в голове раскачивался раздражающий маятник мнений; неспособная окончательно и бесповоротно принять ту или другую позицию, она была вынуждена разместить на границе этических сред ларец с надписью «Не открывать», в котором хранила моменты неосуществимого выбора.

Впрочем, проламывать голову не стоит, в идеале ударить так, чтобы не убить, лишь обездвижить и сделать более сговорчивым. Плюс можно связать для надёжности. И это отлично вписывается в «хорошо» при данных обстоятельствах.

888

Вечер накануне, откровенно говоря, у Саши не задался. Изначально у него и мысли не было тащиться в злополучное кафе, он лежал на балконе, глядя через отверстие на звёздное полотно, придерживаемое с запада костлявой кистью кисейных облаков, никого не трогал. Лежал и размышлял о первооснове событий и судеб и ещё о том, что заставляет предметы обнаруживать в себе тягу скатываться к состоянию минимальной потенциальной энергии. Чьё лёгкое дыхание раскачивает штору? Приподнялся на локтях. Заманчивое отверстие: переверни коробку на другое ребро, и вывалиться можно в колодец чёрный звёзд. В полночь мужики во дворе заорали «Сколько лет я спорил с судьбой». И это был первый знак.

Дыхание.