Под солнцем и богом

Откуда-то из-за ширмы мгновения выплыл кубок, который «Жальгирис» – он уже не сомневался – увезет домой. Остро захотелось взять его в руки, водрузить в центре коллекции иудаики стоимостью в несколько миллионов – предмет его пока единственной гордости. Мысленно потянулся к нему, но застыл, сбитый с толку странной мыслью: у евреев мясо с молочным не перемешивают. Обмяк, ушел в себя.

До самого дворца спорта особо ни о чем не размышлял. Между тем на самом донышке разума туманилось: его карьера как-то связана с Мюнхеном, чем-то он этому городу обязан. Но предвкушение триумфа гнало облачность, не давая ничему завязаться.

Шабтай едва помнил себя, пока катушка матча раскручивала свою снасть – когда рваную, а когда и вовсе исчезающую. Задавленный воплями болельщиков и перипетией судьбы кубка, а значит, и своей собственной, отведавшей столько, что и чаша стадиона мала, он смахивал на перепуганного, забившегося в угол мальчугана. То хватался за сиденье кресла, то вжимался в спинку, беззащитно горбясь, но из штопора дрожи не выходя.

Отпустило лишь за минуту до финального свистка, когда арифметически стало ясно: семь очков «Киндеру» не отыграть. Он встал на квелые ноги и потопал к запасным, которые давно вскочили со своих мест. Выглядел при этом скорее растерянным, нежели смаковал триумф.

Стан «зеленых» в полном составе ринулся на площадку, как только прозвучал финальный свисток. Повалил на паркет сотоварищей, завершавших матч, – образовалась куча мала. Позже, всласть потискав друг друга, «зеленые» запрыгали в дикой, полуязыческой свистопляске. С гиком отскакав, кинулись к Казлаускусу. Обняв его по-очереди, стали подбрасывать в воздух. Протестуя, тот махал руками.

Шабтай стоял все там же, смешавшийся, одинокий, никем не замечаемый. Казалось, уязвлен равнодушием к своей персоне, подлинной виновнице тожества. На самом же деле мысленно заскочил в прошлое, да столь далекое, что и знать того не мог. Словно наяву, обозревал душегубов своего деда, не отличая их от мелькающих на арене лиц.

Этот сюрреалистический рапид выбрасывал все новые и новые подробности, одновременно разветвляясь на параллельный, не уступающий в драматизме сюжет. Той же ветви, грубого замеса народ, но обличье сострадания, тепла. Спускаются в подвал, в руках тарелка супа, казанок картошки. Там, в подземелье, его мать, подросток, вытолкнутая родителями из гетто перед погрузкой в эшелон.

Он поднял глаза – с противоположной трибуны ему кто-то машет. Присмотревшись, узнал президента Литвы. Взмыл сомкнутые в кистях руки над головой, отвечая на приветствие.

Его лицо наконец озаряется, сливаясь с всеобщим триумфом. Тут оба ролика, неясно как ужившись, синхронно исчезают. Но сознание, судорожно дыша, мигом обновляет сюжет.

Торжествует героика дня: танкеры, газопроводы, табло биржи, недавние кухаркины дети в Букингемском дворце. Панораму разворачивают движимые и недвижимые горизонты, пьянящие, уносящие в даль.

Спустя минуту вторгается помеха – облачко, взявшееся неизвестно откуда. Хочется сдуть, но не выходит: оно разбухает, темнеет зловеще, замыкает на себе внимание.

«Что за катакомба – не рассмотреть! А распахнутые клетки? Зверинец? Да нет… Силуэт человеческий, кроссовки, глаза натугой горят… Постой! Не тот ли гонец, выпотрошивший в Йоханнесбурге душу? Нашел время… Чем мог, помог тогда я ему! Лекарства, билет, перевязал! Ах, да! В Мюнхен он летел. То-то кололо, путало… Но с чего бы все это? Прошлое ворошить? Передел, счеты? Какие? Давно разобрались: кому больше, а кому то, что вышло. Одним пить из кубка, другим – его натирать. Ну его к лешему! Почему вспомнил, не знаю…

Смотри, «Жальгирис» строится для фото, торопись. За этот миг, но с позолотой истории, шесть миллионов вбухал. Вот тебе на! Не зовут даже… Ничего, зарплаты придержу – вспомнят».

Шабтай отчаянно машет Казлаускасу: меня подождите. Тот соображает наконец, слегка конфузясь: фотографироваться без главы дома, как минимум, неприлично. Встает с корточек, сообщая прессе: чуть позже, не все в сборе. Проморгав контакт, игроки теряются: кого не хватает?

Шабтай глядит на герб своей мечты, распавшийся, переминающийся, и… не может пошевелиться. Что-то невидимое держит, зовет оглянуться, но, кроме носового платка, наполовину высунувшегося из кармана брюк, аномалии он не примечает. Разве что лик мученика – завис, занозит, пыхтит…

Посаженный падре, метущийся, до изнанки души растревоженный, швыряет платок на пол – вместо того, чтобы просто запихнуть в карман… Скинув балласт, широченными шагами устремляется под объективы, которые уже мигают вовсю.

Спустя час техническая служба дворца спорта разворачивает уборку трибун. Отходы, среди которых попадались изорванные листки со стихами на итальянском, истолченные в бешенстве амулеты, перекочевывают в пластиковые мешки. В последнем из них, на самом верху – носовой платок, вышвырнутый в сердцах Шабтаем.