Под солнцем и богом

Для Шабтая наступают золотые деньки. Он – свой в инфраструктуре западного предпринимательства. Московские партнеры ему доверяют, подкидывая самые жирные заказы. Калманович все меньше засиживается в Африке, курсируя по Европе и челнокуя через Атлантику. Стрижет с каждой сделки немыслимые барыши. От бешенных денег теряет бдительность, попадая в поле зрения западных спецслужб. Те сдают его израильской контрразведке. Под прессом профессионалов он ломается, выдает себя. Идет на досудебную сделку, получив в итоге девять лет заключения вместо одиннадцати.

На календаре – восемьдесят седьмой, за 41-летним недавно купавшемся в роскоши мультимиллионером захлопываются ворота израильской тюрьмы строгого режима, где он растворяется среди террористов, прочего злостного криминала.

Арест обрушился столь внезапно, что большая часть активов концерна «Калманович-Остроухов-Богданов» заморожена, поскольку находится в единоличном владении президента. Пока держатель не объявится, не даст распоряжений, их участь дремать, учетной ставкой прирастая…

Четыре года спустя, в девяносто первом, империя мирно рушится, распахивая свои границы. Россия, преемница СССР, жаждая интегрироваться в мировое сообщество, наряду с прочими шагами, восстанавливает дипотношения с Израилем, разорванные больше четверти века назад. И… с первых дней «вентилирует» вопрос о Калмановиче, чего только за его освобождение не суля. Объятая смутой, обнищавшая, отчаянно нуждается в твердой валюте. Не столько деперсонифицированное государство, сколько отдельно взятые, но крайне влиятельные личности…

В девяносто третьем отдувшийся за всех Шабтай выходит на свободу, отсидев пять с половиной из девяти лет. Герой, но с приставкой анти, не столь заматеревший, как мужик, отбывший свое – на той стезе, где от сумы и тюрьмы не отрекаются. Отсидел, но не в сухомятку: обеды в камеру из престижных ресторанов, девушки по вызову на диване начальника тюрьмы. Спустя годы, разоблаченный за оказанные Калмановичу услуги «хозяин», – осталось за кадром, почему с задержкой – гремит на место подопечного. Как представляется, ему там не столь вольготно, как протеже, жилось…

Шабтай сохраняет израильское гражданство и немыслимо как – право на въезд в США, где и приземляется. Пухлый банковский счет питает безбедную жизнь, а знание западных реалий и языков, при содействии первого, – статус гражданина мира.

Образом великосветского рантье вскоре, однако, пресыщается. Его истосковавшаяся по жизни «в рулетку» натура зовет в бой, к новым берегам. Он оглядывается, видит: не прибрано к рукам одно постсоветское пространство, да и то – обмылками. Все энергоресурсы, лакомую землянику, отхватили, пока он на нарах кроссворды фортуны разгадывал.

В страну, из которой так наяривал вырваться, но будто сулившей ныне зарю, тянуло меж тем не очень. Похоже, генная память путала. Но там жили, зазывая к себе, его друзья, которых обрел накануне ареста, наведываясь инкогнито по ботсванскому паспорту. Подельники же, получив свое, по его освобождении из тюрьмы, куда-то запропастились.

Шабтай чесался в «подмышках памяти» недолго и, прихватив с десяток «лимонов», приземляется в Москве. Как ни в чем не бывало, из фрака брокера и алмазодобытчика перебирается в халат фармацевта. За считанные годы обвивает паутиной своих аптек Россию, родную Прибалтику, многократно умножает начальный капитал. Повторно женится и, как и подобает толстосуму, на избраннице на пару десятков лет моложе. Своим браком поражает весь местный еврейский бомонд – сочетается под хупой. Первым из российских воротил приобретает спортивный клуб – сказывается западная закваска. Затесывается в тусовки шоу-бизнеса, становится узнаваем, мелькает в светской хронике. Крепко ухватившись за рычаги, вручную движет дрезину судьбы дальше.

Шабтай вернулся из турне по кольцевой времени душою взлохмаченным и заметно подурневшим – по лицу растекся нездоровый румянец. Ему казалось, что прошлое поддразнивает его, кивая на истоки – добровольного, а затем и дипломированного стукачества, сломавшего не одну судьбу. Но, поразмыслив малость, заключает: «Не отважься я на это, ожидаемому триумфу сегодня не бывать и… почему-то не просматриваются пути-дорожки, как возвыситься над муравейником-коммуналкой по-иному. Однако… Что «однако»? Часть речи, да и только! В закладные, как и память, не годится…»

Падре законодателя баскетбольной моды сезона приподнял стул, придвинулся столу. Зашарил глазами, щурясь. Остановил взор на сотовом. Потянулся рукой к аппарату, но, прикоснувшись, отбросил. Резко оттолкнул стул, вставая. Поднявшись на ноги, осмотрелся, точно вновь что-то ищет. Наконец, будто вспомнив, обратился к стопке лежащих на столе русских газет. Сгреб ее и отправился в спальню. Бросив газеты на кровать, снял тапки и улегся рядом.