Под солнцем и богом

«Коммерсант» почему-то не заинтересовал, отложил в сторону. Перешел к следующей – «Московскому комсомольцу». Бегло просмотрел первую страницу, принялся увлеченно листать. Остановился на разделе светских новостей, вчитался. Перевернул страницу – фото популярнейшей эстрадной дивы приковало внимание. Ниже, на полразворота, интервью с ней. Читать, однако, не стал. Всматриваясь в снимок, глаза зло сузились, но не надолго – распахнулись в изумлении, которое вскоре перетекло в досаду.

Шабтай отбросил газету, слегка помяв. Глаза увлажнились, набрякли. На них давил крест, немыслимо крупный для нательного, который звезда, вполне вероятно, умышленно надела для снимка. Постыдная отрыжка, марающая сорочку ее изящного вкуса.

Он впервые услышал чарующий голос певицы еще в бытность арестантом – кто-то из приятелей подкинул кассету для досуга. Когда же лицезрел диву по «ящику» вживую, то приятно удивился, разглядев близкие сердцу семитские черты. Перебравшись спустя годы в Москву, познакомился лично.

В те первые месяцы столица, как думалось некоторым, спровадившая всех его соплеменников за бугор, обнаружила парадоксальный демографический срез. В прессе, на телевидении, во всех общественно значимых дискуссиях мелькали легко узнаваемые фамилии, лица, будоража ассоциацию некой касты, выпущенной после многолетней изоляции из черты оседлости. Какой – догадаться несложно… Довлело ощущение, что, едва глотнув свободы, та взбодрила российскую передовую мысль, заполонила творческие союзы. А все национальные богатства неким мановением просто рассосались в ее пакгаузах, возведенных буквально на глазах.

Его стало распирать от гордости за сородичей. Но, пообвыкнув, Шабтай рассмотрел родовые пятна, когда бесившие, а когда потешавшие своим трагикомизмом. Крупнейшие режиссеры, писатели, актеры, ученые, чьи предки до десятого колена иудеи, стыдливо румянясь, признавались лишь в своем усеченном еврействе – кто наполовину, а кто, едва раскрыв рот, на четверть. До сотых дробей, слава богу, не доходило… Но по мере того как страну лихорадило или наступало безветрие, аморфные половинки причудливо менялись местами – от отца к матери и наоборот[108] или вовсе рассасывались. Шабтай, который и в годы махровой, подстегиваемой государством юдофобии никогда не открещивался от своих корней, что было единственным, чем на разухабистом жизненном пути не торговал, поначалу немел от пляшущего на костях предков транвестизма. Порой даже вскрикивал: «Гляделись бы на себя в зеркало по утрам!» На дворе-то стояли девяностые, вывалившие на головы россиян настоящий оползень свобод. Но, присмотревшись, увидел: вольница выплеснула из своего чрева и букет мутаций, где прежняя, регламентированная ксенофобия зачадила пуще прежнего из пущенного на самотек керогаза. «Человек слаб, синтез фобий, можно понять…» – вывел он в какой-то момент, закрыв для себя тему.

Нынешний крест эстрадной дивы своей кричащей, короткой памяти избыточностью разворошил тот вроде навсегда свернутый разговор. Словно наяву, всплывали, глухо позвякивая, темные, окислившиеся немецкие пряжки – с орлом, удерживающим крест, пусть сломанный, и мантрой Gott mit uns[109]. В нежном возрасте он часто натыкался на них в окрестностях Каунаса. Ежился, усвоив с молоком матери, что те кресты принесли его народу. Пряжки воскрешали слезы близких, которыми начинался и заканчивался каждый божий день в любой послевоенной еврейской семье. Рожденная в объявленной «свободной от евреев» Одессе певица не могла этого не знать…

Скорее посерьезневший, чем погрустневший Шабтай аккуратно распрямил газету и вместе с прочими, лежавшими подле него, переложил на тумбочку. Разоблачившись, решительно улегся на боковую, точно лишь для того прибыл в Мюнхен.

Шабтай вошел в автобус «Жальгириса» последним. Широко улыбнувшись, громко поприветствовал команду. Ничем не выдавал, что поджилки мелко трясутся. Похлопав по плечу сидевшего у входа Казлаускаса[110], сказал: «Сяду сзади. Не сомневаюсь, как это сделать, ты знаешь». И, уже порядком отойдя, бросил через плечо: «Но после матча не забудь рассказать».

Вся литовская часть автобуса рассмеялась. Легионеры же завертели головами, спрашивая: «О чем это он?» Услышав перевод, присоединились к веселью.

Шутник обосновался в предпоследнем ряду у окна. Вскоре, когда автобус тронулся, он мало-помалу придавил мандраж и даже умиротворился. Ему хватило и нескольких минут понять, что команда к матчу готова; обрела тот единственный, неповторимый настрой, без которого не пересилить в схватке гигантов. В лицах, жестах, осанках проглядывала убежденность в том, что смогут. Студеная, ничего общего с шапкозакидательством не имеющая. Неброско раскачивалась бирка: мы сильнее, отлично знаем об этом. Именно сейчас, на ближайшие два часа, в этом конкретном матче, ибо лучше готовы. Ровно настолько, чтобы, не цепляясь за колесо фортуны, победить. Шабтай разбирался в баскетболе на уровне болельщика, но в хитросплетениях души более чем…