Под ударением

Еще один симптом усталости – актеры запоминали строки медленнее, чем в какой-либо иной труппе, с которой мне доводилось репетировать. За десять дней до премьеры им всё еще приходилось заглядывать в текст, а до знака они выучили роли не ранее чем за день перед генеральной репетицией. Это, возможно, не представляло бы большой проблемы, если бы не было слишком темно читать с листов, которые они держали в руках. Актер, пересекавший сцену, чтобы произнести строчку, был вынужден, если он вдруг забыл следующую строчку, изменить курс и дойти до ближайшей свечки, чтобы вглядеться в машинописный текст. (Текст представлял собой разрозненные страницы, поскольку переплетные материалы и скрепки для бумаги в Сараеве были практически недоступны. Перевод пьесы напечатали в кабинете Пасовича на небольшой ручной машинке, ленту в которой не меняли с начала осады. Мне дали оригинал, а актерам – экземпляры через копирку. Большинство копий было бы трудно прочитать при любом свете.)

Они не только не могли читать свои роли; если они не стояли лицом к лицу, то едва могли друг друга видеть. Лишенные бокового зрения, которым человек всегда пользуется при дневном или электрическом свете, они не могли выполнять даже простые скоординированные движения, например, одновременно надевать или снимать шляпы. Долгое время актеры на сцене, к моему отчаянию, представлялись мне силуэтами. В начале акта, когда Владимир «расплывается в широкой улыбке, которая застывает, длится некоторое время, затем внезапно исчезает», а в моем варианте Владимиров было трое, я не могла разглядеть ни одной из этих деланных улыбок, сидя на табурете в каких-то десяти футах от актеров, тогда как мой фонарик лежал на листах с пьесой. Правда, постепенно я стала лучше видеть в темноте.

Конечно, не только из-за усталости актеры медленнее обычного заучивали свои строки и жесты и часто бывали невнимательны и забывчивы. Всех то и дело сковывал страх. Каждый раз, когда мы слышали грохот разорвавшегося снаряда, то испытывали облегчение, что театр остался невредим, но актеры гадали, куда он попал. Только самый младший в составе, Велибор, и самая старшая актриса, Инес, жили одни. Другие, прибывая в театр каждый день, оставляли дома жен и мужей, родителей и детей, а несколько актеров жили очень близко к линии фронта, блиц Грбавиц, части города, взятой сербами в прошлом году, или в районе Алипашина Поля, близ удерживаемого сербами аэропорта.

Тридцатого июля, в два часа дня, Нада, которая часто опаздывала в первые две недели репетиций, пришла с известием, что утром, в одиннадцать, Злайко Спараволо, заслуженный пожилой артист театра, известный по шекспировским ролям, был убит вместе с двумя своими соседями, когда перед его входной дверью разорвался снаряд. Актеры покинули сцену и молча направились в соседнее помещение. Я последовала за ними, и один из них, первым нарушив молчание, сказал мне, что эта новость особенно болезненна, потому что это гибель первого актера после начала осады. (Ранее я слышала о двух актерах, каждый из которых лишился ноги при обстреле, и знала Нермина Тулича, актера, который потерял обе ноги в первые месяцы осады, и теперь служил административным директором Молодежного театра.) Когда я спросила, хотят ли они продолжить репетицию, все, кроме одного, Изо, ответили утвердительно. Но проработав еще час, многие поняли, что не смогут продолжать. То был единственный случай, когда репетиции закончились раньше времени.

Разработанные мною декорации – большей скудости не мог бы пожелать, я думаю, и сам Беккет – подразумевали два уровня сцены. Поццо и Лаки входили, действовали и выходили с шаткого помоста глубиной в восемь и высотой в четыре фута, во всю глубину сцены; дерево располагалось слева; передняя часть помоста была покрыта полупрозрачным полиуретановым материалом, который по мандату Комиссии ООН по правам человека стали привозить предыдущей зимой для заделывания выбитых городских окон. Три пары находились главным образом на сцене, хотя иногда один или несколько из Владимиров и Эстрагонов поднимались на помост. Потребовалось несколько недель репетиций, чтобы найти для них три разные сценические личности. Центральные Владимир и Эстрагон (Изо и Велибор) были классической парой приятелей. После нескольких фальстартов женщины (Нада и Милижана) эволюционировали в разновидность пары, где взаимная привязанность и зависимость смешиваются с раздражением и обидой: мать, которой немного за сорок, и взрослую дочь. Наконец, Седжо и Ирена, они же были и самой пожилой парой, играли пару раздражительных, часто бранящихся супругов, по образу бездомных, которых я иногда наблюдала на юге Манхэттена. Но когда на сцене присутствовали Лаки и Поццо, Владимиры и Эстрагоны становились рядом, превращаясь в некий античный хор, а также в публику, наблюдающую за представлением чудовищного хозяина и его раба.