Под ударением

Конечно, так обстояли бы дела и в любом другом городе. Так почему не в осажденном Сараеве? Театр в предвоенном Сараеве, должно быть, был терзаем теми же распрями, мелочностью и ревностью, как в любом другом европейском городе. Я думаю, что мои помощники, Огненька Финчи, декоратор и художник по костюмам, а также сам Пасович старались оберегать меня от знания о том, что не всем в Сараеве можно доверять. Когда я начала понимать, что некоторые наши трудности отражают степень враждебности или даже саботажа со стороны других, один из моих помощников грустно сказал: «Теперь, когда вы нас знаете, вы не захотите возвращаться».

Сараево – не просто город, который виделся идеалом плюрализма. Многие из граждан считали свой город идеальным местом. Да, пусть его значение для европейской истории было относительно невелико (или же он был недостаточно большим, или недостаточно богатым), он всё равно был лучшим местом для жизни, даже если честолюбие и помыслы о карьере влекли горожанина за границу – так люди из Сан-Франциско часто переезжают в Лос-Анджелес или Нью-Йорк. «Вы даже не представляете себе, как здесь было раньше», – сказал мне Пасович. «Это был рай на земле». Такая идеализация неизбежно вызывает острое разочарование в период кризиса, так что теперь почти все, кого я знаю в Сараеве, не переставая жалуются на упадок города и вырождение нравов: на растущее число грабежей и краж, гангстерство, спекулянтов на черном рынке, бандитизм некоторых армейских подразделений, отсутствие гражданского сотрудничества. Может быть, сараевцам следовало бы относиться к своему городу снисходительнее. На протяжении семнадцати месяцев город оставался тиром. Практически перестали работать муниципалитеты; соответственно, никто не разбирал завалы после обстрелов, для детей не устраивали школьные занятия, этот список можно расширить. Рано или поздно осажденный город становится ареной для преступлений.

Однако большинство сараевцев безжалостны к сложившимся в городе условиям, а также к различным «элементам», как с мучительной иносказательностью говорят здесь о правонарушителях. «Если в этом городе и происходит что-то хорошее, то это чудо», – сказал мне один из друзей. А другой добавил: «Это город плохих людей». Когда английский фотожурналист подарил нам девять бесценных свечей, три сразу же украли. Однажды из рюкзака Мирзы, пока он был на сцене, украли завтрак – ломоть испеченного дома хлеба и грушу. Никто из актеров не мог этого сделать. Но вором мог оказаться кто-нибудь еще, скажем, один из рабочих сцены или студентов Театральной академии, которые то и дело приходили на репетиции. Случай с этой кражей поверг всех нас в уныние.

Пусть многие хотят эмигрировать – и уезжают при первой возможности, – на удивление большое число горожан говорят, что жизнь у них сносная. «Мы могли бы жить так вечно», – сказал мне местный журналист Хрвое Батинич, с которым я подружилась в апреле. «Я могу так жить хоть сто лет», – сказала однажды вечером литературный редактор Национального театра и моя новая подруга Зера Крео. (Обоим под сорок.) Иногда я испытываю схожие чувства.

Конечно, мои обстоятельства были совершенно другими. «Я уже шестнадцать месяцев не принимала ванну», – сказала мне матрона средних лет. «Знаете, каково это?» Я не знала. Я только знала, что значит не принимать ванну в течение шести недель. Я находилась в приподнятом настроении, была исполнена энергии благодаря стоявшей передо мной задаче, благодаря доблести и воодушевлению каждого, с кем создавала пьесу, – но я ни на минуту не забывала о том, как тяжело им всем и каким безнадежным выглядит будущее их города. Помимо того, что я могла уехать, а они – нет, трудности и опасности я переживала с относительной легкостью именно потому, что была полностью сосредоточена на них и на пьесе Беккета.

5

До премьеры оставалась неделя, а я всё еще не надеялась, что пьеса состоится. Я опасалась, что хореография и эмоциональный рисунок, которые я предложила для двухуровневой сцены и девяти актеров, исполняющих пять ролей, были слишком сложными, чтобы успешно осуществить замысел на протяжении столь короткого времени; или же что я была недостаточно требовательной к исполнителям. Двое моих помощников, а также Пасович говорили, что я держусь с актерами слишком по-дружески, «по-матерински», что иногда мне нужно устраивать «сцены», в частности, угрожая заменить актеров, которые не до конца выучили текст. Но мы двигались вперед, и я надеялась, что всё образуется; затем внезапно, в последнюю неделю репетиций, они одолели перевал, всё сошлось, и на генеральной репетиции у меня сложилось впечатление, что спектакль в конце концов получился трогательным, вызывающим интерес, сбалансированным и достойным пьесы Беккета.