Под ударением

«Утроение» Владимира и Эстрагона повлекло за собой новые особенности инсценировки и более значительные паузы, что существенно удлинило течение пьесы. Вскоре я осознала, что первое действие продлится по меньшей мере полтора часа. Второе действие должно было оказаться короче, так как я намеревалась привлечь только Изо и Велибора (Владимира и Эстрагона в одиночном воплощении). Но даже в случае укорачивания и ускорения второго действия спектакль продлился бы два с половиной часа. Не могло быть и речи о том, чтобы зрители сидели в зале Молодежного театра, так как девять его небольших люстр могли рухнуть вниз при попадании в здание снаряда, или если бы снаряд попал в соседнее здание. Более того, триста зрителей из зала попросту не увидели бы ничего на глубокой сцене, освещенной лишь несколькими свечами. Оставалась возможность усадить около ста зрителей в непосредственной близости от актеров, на авансцене, на дощатых лавках в шесть рядов. Конечно, я знала, что зрители будут страдать от жары, ведь лето было в разгаре, и что им будет тесно; знала, что у дверей в театр перед каждым спектаклем будет стоять очередь, и не всем хватит мест (билеты раздавались бесплатно). Как я могла ожидать, что зрители, лишенные доступа к театральному вестибюлю, туалету и воде, смогут два с половиной часа неподвижно просидеть на неудобных лавках?

Я осознала, что не смогу поставить В ожидании Годо целиком. Но особенности моей инсценировки, вследствие которых Действие I существенно удлинилось, предоставили возможность показать всю пьесу, ограничившись словами первого акта. Пожалуй, Годо – единственное произведение в мировой драматургии, где первое действие представляет собой целостную пьесу. Место и время Действия I: «Проселочная дорога. Дерево на обочине. Вечер». (В Действии II: «На следующий день. В тот же час. На том же месте».) Хотя время обозначено как «вечер», в каждом акте, можно сказать, представлен целый день – день, начинающийся со встречи Владимира и Эстрагона (будучи парой во всём, кроме постели, они расстаются на ночь), причем Владимир (главенствующий в этой парочке резонер и собиратель сведений, который успешнее противостоит отчаянию) интересуется, где Эстрагон провел ночь. Они беседуют об ожидании Годо (кто бы тот ни был), пытаясь убить время. Прибывают Поццо и Лаки и выполняют свои «рутинные» действия, зрителями которых становятся Владимир и Эстрагон, затем уходят. Страсти утихают, наступает относительное спокойствие: они ждут. Затем приходит посыльный – сообщить, что они вновь прождали напрасно.

Конечно, между Действием I и повторением Действия I, которое в пьесе обозначено как Действие II, есть разница. Дело не только в том, что прошел еще один день. Всё теперь хуже. Лаки больше не способен говорить, Поццо жалок и слеп, Владимир поддался отчаянию. Возможно, я сочла, что отчаяния первого действия для сараевской публики будет достаточно, и хотела избавить зрителей от акта, в котором Годо не приходит вновь. Может быть, подсознательно я хотела предположить, что второе действие может оказаться другим. Ибо насколько пьеса В ожидании Годо служит сегодня меткой иллюстрацией чувств сараевцев – терпящих лишения, полуголодных, угнетенных, ждущих, чтобы их спасла или взяла под защиту некая иностранная держава, – настолько же уместным представлялось ограничить постановку первым действием. В ожидании Годо, Действие I.

4

Увы, увы…

Из монолога Лаки

Жизнь в Сараеве невыносимо сурова, и Годо на сараевской сцене вышел жуткий. Инес исполнила роль Поццо с яркой театральностью, а Атко оказался самым душераздирающим Лаки на моей памяти. Атко, имеющий балетную подготовку и преподающий пластику в Театральной академии, быстро овладел позами и жестами дряхлости, с изобретательностью откликаясь на мои предложения относительно «танца Лаки». Потребовалось существенно больше времени для подачи монолога Лаки, который в каждой постановке Годо, что я видела (включая постановку самого Беккета 1975 года в Шиллеровском театре в Берлине), произносили, на мой вкус, слишком быстро, как набор абсурдных фраз. Я разделила эту речь на пять частей, и мы обсуждали ее строчку за строкой, как вереницу аргументов, как череду образов и звуков, как плач, как крик. Мне хотелось, чтобы Атко исполнил «арию Беккета» о божественной апатии и безразличии, о бессердечном, окаменевшем мире – так, будто монолог этот имеет совершенный смысл. Так оно и есть, особенно в Сараеве.