Под ударением

Впервые я посетила Сараево в апреле 1993 года, через год после начала сербско-хорватской кампании по разделу нового независимого полиэтнического боснийского государства. Покинув Сараево после первого визита, я улетела так же, как прибыла, на одном из российских грузовых самолетов сил ООН по охране в Боснии и Герцеговине, совершавших регулярные рейсы между Сараевом и Загребом. Заставлявший замирать сердце путь в осажденный город через гору Игман был для меня в будущем, во время седьмой и восьмой поездок в Боснию, – к тому времени, то есть к зиме и лету 1995 года, порог чувства опасности был у меня уже гораздо выше, и я стала «ветераном страха и шока». Ничто не сравнится с первым потрясением, с шоком приезда в Сараево, с бедой повседневной жизни в разрушенном городе под постоянным минометным и снайперским огнем. А также со вторичным шоком возвращения во внешний мир.

Покинуть Сараево и через час очутиться в «нормальном» городе (Загреб). Сесть в такси (такси!) в аэропорту… быть в потоке движения, регулируемом дорожными знаками, ехать по улицам, между зданиями с неповрежденными крышами, необстрелянными стенами, целыми стеклами в окнах… включить электрический свет в номере отеля… воспользоваться туалетом и спустить за собой воду… наполнить ванну (в течение нескольких недель вы ни разу не принимали ванну)… из крана льется вода, горячая вода… прогуляться и поглядеть на витрины, видеть людей, шагающих, как вы, в нормальном темпе… купить что-нибудь в небольшом продуктовом магазине, где полки заполнены товарами… войти в ресторан и взять в руки меню… Всё кажется настолько странным и огорчительным, что по крайней мере пару дней вы чувствуете себя совершенно дезориентированным. И очень злым. Говорить с людьми, которые не хотят знать то, что знаете вы, не желают, чтобы вы говорили о страданиях, растерянности, ужасе и унижениях жителей только что оставленного вами города. Дела обстоят еще хуже, когда вы возвращаетесь в свой родной «нормальный» город (Нью-Йорк), и ваш друг говорит: «А, ты вернулась! Я о тебе тревожился». Тяжело осознавать, что друзья тоже не хотят ничего знать. Понимать, что им никогда не удастся объяснить – ни как ужасно «там», ни как плохо ты чувствуешь себя, будучи «здесь». Не объяснить, что мир навсегда разделился на «там» и «здесь».

Люди не хотят слышать плохие новости. Скорее всего, они пропускают их мимо ушей. Но в случае Боснии безразличие – отсутствие воображения и умения сопереживать – оказалось состоянием более острым, чем я когда-либо могла предположить. У меня складывается впечатление, что комфортное общение возможно только с теми люди, кто тоже бывал в Боснии. Или видел другую бойню – в Сальвадоре, Камбодже, Руанде, Чечне. Кто хотя бы знает не понаслышке, что такое война.

Несколько недель назад – я пишу эти строки в конце ноября 1995 года – я вернулась из своей девятой поездки в Сараево. Хотя я вновь прибыла в город единственным сухопутным маршрутом, теперь мой выбор этим не ограничивался (самолеты ООН вновь приземлялись на небольшом уцелевшем участке уничтоженного Сараевского аэропорта), и изрытая, ухабистая грунтовая дорога через гору Игман перестала быть самым опасным маршрутом в мире. Инженеры ООН превратили ее в узкую грейдерную дорогу. В городе впервые после начала осады наладили электроснабжение. Не взрывались снаряды, не свистели пули снайперов. Зимой обещали обеспечить подачу газа. Вырисовывалась перспектива возобновления водоснабжения. В Огайо было подписано соглашение, сулившее прекращение войны. Действительно ли мир, несправедливый мир, пришел в Боснию, я не могу сказать. Если Слободан Милошевич, который развязал войну, хочет, чтобы война закончилась, и может навязать это решение своим вассалам в Пале, то успешная кампания по уничтожению Боснии посредством убийства или депортации большинства ее населения во многом завершилась. Но это значит, что скончалась и мечта боснийцев о признанном международным сообществом унитарном государстве.