Под волной [авторская]

Но дома Поля сказала, что звонил Волков. Что он просил приготовить ей черное платье, что ни о чем не надо хлопотать. Только пусть Мария Сергеевна едет скорей. И пусть возьмет девочек. Поля не произнесла этого слова «девочек». Она сказала «Наталью», «пусть возьмет Наталью». И можно было подумать, что Волков знал об уходе Ольги. Но он не мог этого знать, просто у Поли не повернулся язык. Мария Сергеевна долго и с удовольствием принимала ванну. Потом она, растирая плечи и грудь махровым полотенцем, вдруг загляделась на себя в зеркало, рассматривала платье — то самое, черное, открывающее шею, с тонким норковым мехом на манжетиках. И не надела его. Она вспомнила, что там, на даче, есть одежда. Там есть английский черно-серый костюм. И она надела спортивные брюки и замшевую куртку. А к тому времени волосы ее, подстриженные коротко, по-мальчишески, высохли. Причесываясь, Мария Сергеевна заметила сединки. Помедлила, усмехнулась: когда Волков уезжал, их не было. И какая-то спокойная просторная тишина входила в ее душу, словно свет от желтой листвы тополей, что едва слышно шуршали за распахнутым окном ее комнаты.

Он разглядывал ее и не верил, что эта тонкая, светловолосая, с красивыми узкими руками девушка — его дочь. Он тоже помнил Пассаж и помнил мяч в Фонтанке. Но он помнил иначе — помнил, как оборвалось сердце, когда она потерялась в толпе. И помнил горячую волну радости, захлестнувшую его, когда он нашел ее. Он помнил, как обнимала дочка его шею, помнил, как шел с нею вдоль Фонтанки и как боялся выпустить из ладони ее тоненькое запястье. Он всегда хотел, чтобы у него была дочь. И дочь появилась, и росла, росла тогда, когда ему невозможно уже стало жить в доме. Там нечем было дышать от притворства. Он чувствовал, как уходит из его отношений с женой тепло. А оно уходило, словно кровь вытекала из живого организма. Он был резок с женой и тещей. Не мог иначе от невозможности вложить свое деятельное, активное отношение к жизни в слабую душу женщины, с которой жил. Вспыхивал, наговаривал кучу неприятных вещей. И все не мог уйти, уйти раз и навсегда — дочка ведь. Светка крепко держала его.

— Разрешите, товарищ полковник, прибыть прямо к отлету. В одиннадцать сорок пять я буду в самолете. Открылись некоторые обстоятельства.

— Капитан, — позвали его. Кто-то шагнул из темноты у КП и совсем не по-военному тронул его за рукав. — Товарищ Курашев, я видел, когда вас привезли на вертолете. Кроме вас и полковника, я здесь почти никого не знаю. Я — капитан Барышев. И, знаете, очень рад, что получил назначение сюда. Пять суток я здесь, и все пять суток вы тут в деле.

Наташка бойко произнесла медицинское название операции. Ольга подумала: «Не в медицинский ли наметилась сестреночка моя?» Говорить было не о чем, а может быть, просто не получался разговор. И тяготил он обеих.

Мария Сергеевна знала, что он прекрасный хирург. И что у него почти нет иной жизни, чем клиника. И теперь вдруг объединились в одно эти два ее представления о нем.

— Знаете, Алексей Семенович, будь я на вашем месте, я бы оставила для каждого заслуженного генерала по самолетику — такому неторопливому — они от этого молодеют, — сказала Мария Сергеевна маршалу, идущему следом за ними.

Значит, Барышев не промазал.

…Маршал, поцеловав руку Марии Сергеевны и еще держа ее сухими энергичными пальцами, с коротким изумлением и с явным удовольствием поглядел на нее своими строгими прозрачными глазами.

Потом Нелька резинкой убрала кое-что лишнее — и стало еще лучше.

— Да… да! — радостно кивнул он. — «Океан». Вот видишь, даже название забыл!

— О чем, Михаил Осипович?

Меньшенин шутил, смеялся, говорил какие-то слова врачам, благоговейно внимавшим ему и стеснявшимся всей его свиты, вдруг расставившей всех присутствующих по ступенькам. Если еще вчера он, оставаясь профессором и замечательным хирургом, был их же поля ягодой, то теперь люди, пришедшие с ним, отдаляли его от них.

— Не сердись, милый мой, — тихо и серьезно сказала Мария Сергеевна, чуть откинув голову, чтобы лучше видеть. Она смотрела на него. Его серые глаза были темны.

— Улетаю, ослик. Что тебе привезти? — сказал он смеясь.

— На днях начнется отбор произведений на зональную выставку.

Она уловила перемену в его настроении и с интересом посмотрела на него.

«Да, вопрос, — что и говорить… И отвечать на него надо так же, как он был задан, — в открытую». Какое-то чувство — не то отваги, не то вдохновения, не то холодной удали — овладело Барышевым. Он помедлил.

— Сделаю как могу, — сказал он.

— Я слышала о ней, — сказала Нелька. — Давно только.

Под кислородной маской лицо сделалось мокрым. Маска жгла, точно была раскаленной, а затылок под шлемофоном заледенел, как будто Барышев крепко, намертво и давно прижимал его ко льду…

— Почему же ты смотришь на меня так?

— Нет, Петр Семеныч, нельзя.

— Я этого не говорила, мама!