Под волной [авторская]

Мария Сергеевна вышла на освещенные бетонные ступени клиники в тот самый момент, когда Меньшенин неловко, как-то спиной, выбирался из нарядной арефьевской «Волги».

— А что, Стеша, поезжай… — негромко сказал Курашев.

Летчики Ан-2 — пилот, штурман и механик — не знали о нем ничего, и ему было легко лететь с ними. Он испытывал чувство необыкновенной свободы. Спустя полчаса после старта он пролез к ним в залитую солнцем кабину. Командир, старший лейтенант, вел машину сам. Его выцветшая военная рубашка на спине между лопатками была темна от пота. Командир обернулся — такое русское лицо было у него и такое моложавое, что показалось знакомым, хотя Барышев точно знал, что никогда он не видел этого парня и больше не увидит его никогда — настолько великой представилась ему Россия и бесконечной жизнь. Через мгновение Барышев понял, почему командир ему кажется знакомым: кино. Таких ребят снимают в фильмах о войне — они там командиры рот и взводов.

— Нет, не все время, — отрывисто ответил он и замолчал.

— Ты что? — спросил отец.

Потом, выйдя к своим и снова обретя все — армию, коллектив, людей, которыми ему надлежало руководить, он, как осознал неожиданно теперь, навсегда утратил ту безоблачную веру в себя, какая у него была раньше, до войны…

— Я рад за тебя, Нелька, — сказал он не поворачиваясь. — Ты делаешь большое дело. Но знаешь… Знаешь, я нормальный, обыкновенный человек. Я мужчина. Ты сделала меня мужчиной. А сама ты не стала женщиной. Во всяком случае для меня… Я не могу. Эти пять лет — пытка. Днем и ночью. Видимо, ты мне не по плечу…

Артемьев словно понял это. Он сказал:

— У мамы завтра очень сложная операция. Она будет ассистировать профессору, в военном госпитале… Мама волновалась.

— Ты вернешься — обязательно покажу.

— Мне тоже. Но я — другое дело. И мне некуда деваться. А вы… вы решайте сами. — Она молчала, не зная, что ответить ему, а он продолжал: — И все же надо, чтобы вы знали: я хочу вашего участия.

— Нет, позвольте мне остаться, — сказала она так, что — «позвольте» не звучало просьбой.

«Я написала картину, я написала все-таки первую картину», — думала Нелька, зажмурясь. От этого были полны солнцем глаза. Она повернулась лицом вниз, сразу всем телом, и вдруг заплакала. Неизвестно отчего — просто заплакала, сначала давясь слезами, сжавшись, а потом что-то отпустило, и она заплакала светло, щедро, с наслаждением. Она плакала о Сашке и о Рите, о себе, о его руках, плакала о Витьке и о сыне, о своем маленьком-малюсеньком Сережке.

— Да, если ты и Поплавский отдадите ему часть своего…

В эту секунду Курашев вдруг и сам понял это с такой четкостью, точно все происходило снова. Он опять увидел полковника за столом, увидел, как он надевает фуражку, увидел почему-то спину полковника, когда он, прихрамывая, уходил по коридору, слышал размеренный стук его сапог на лестнице. И все встало на свое место, отозвался в самом сердце уже затихающий, переходящий в свист звук двигателей Яков. Кровь отлила от сердца. Он не отнял рук от сапога, а стал его натягивать. Потом он стал надевать рубаху, галстук, тужурку и все быстрей и быстрей, и руки у него дрожали от волнения. Он не видел, что Стеша ушла готовить ему вещи, как это делала всегда.

— Молчи. А то я буду жалеть, что заговорил с тобой.

— Я тебе сейчас объясню.

— Ольга…

А скоро показался и аэродром.

— Это мой отец, Люда. Понимаешь?

— У нас есть широкий, но не длинный халат? — спросила она бабу Веру в приемном.

Марии Сергеевне показалось, что в изумленных глазах Наташи сверкнули слезы. Да, так оно и было: дочка с трудом сдерживала их. И сдержала. Потом Наташа сказала:

Она остановилась и потом медленно, держа руки в карманах халата, подошла к столу, за которым он сидел.

Начальник штаба доложил, что к границе идет, по-видимому, «Валькирия».

Потом пошла на кухню, бросив кисти. Не вымыв рук, поела, не садясь, не ощущая вкуса и того, что все пахнет растворителем. Вернулась к холсту.

Жоглов и пошел с ним следом за всеми.