Под волной [авторская]

— Пробуйте, — сказала она нараспев мелодичным молодым голосом. Руки ее, красивые еще, полные, плавно двигались над столом, когда она расставляла чашки, блюдечки, розетки под варенье. — Сама варила. Крыжовенное. Мой все не верил, что на Дальнем Востоке может быть хороший крыжовник. А я взяла да посадила туточки вот, в скверике. Вот он и вымахал. И скажу вам, Алексей Иванович… я не ошиблась?

— Может быть, поздороваешься и со мной, Светлана?

— Как Маша, как вы тут? Как девочки? Наталья что?

— Иди сюда, — сказал командующий не оборачиваясь.

Создание потянуло воздух носом.

Она поставила стакан, снова поглядела на капитана просторными серыми глазами и сказала:

— Это еще зачем? — тревожась, спросил Волков.

— Такими делами не шутят, за кого же ты меня принимаешь?!

Видимо, Светлана переживала что-то похожее, потому что она сказала:

Отец не дал ей подумать еще — он вышел к столу, молодцеватый и гибкий, совсем не похожий на генерала.

Сашка не знал: сердиться ли ему или радоваться, верить или не верить. Он был немного растерян, глядел на Ольгу. Да и сама Ольга испугалась своей бойкости и подумала тревожно, что какая-то доля правды в том, что она говорила ему, есть.

— Спасибо, отец.

— Вот. — Он указал черенком кисти на фигуру каторжанина в правом углу. Тот стоял, чуть расставив ноги, приподняв острое, злое, одержимое какое-то, с запавшими, ожесточенными глазами лицо. Из-под серой арестантской шапочки выбилась на лоб прямая черная прядь. — Это он…

Он не знал, как высказать, насколько глубоко он понимает — до боли где-то внутри. Он сам жил так же — на побережье. Он сам… И море… И общежитие. И эти скальные грунты. Он вспомнил, как работал на склоне с риском опрокинуться в бухту вместе с бульдозером. Как сначала любовался своей удалью, гордился собой, а потом забыл об этом: надо было сделать. И он сделал. И когда шел по поселку и чувствовал на себе восхищенные взгляды, ему было неловко и смешно… Он вспомнил еще и о том, как перегонял бульдозер на семьдесят километров по зимнику в тайге… А сказать этого Ольге не умел. Слов не хватало. И он сказал то, что мог.

Они прошли порядком, и Барышеву нравилось идти, не зная, куда он идет, — это тоже была свобода.

Климников сказал:

— Ты чего? — спросил Сашка, поднимая глаза над тарелкой, когда она осторожно опустилась на табуретку напротив него.

— У нас гости, Мария Сергеевна.

Ольга говорила это, а сама с ужасом думала, какая боль предстоит ему — маленькому, узкогрудому, похожему на восьмилетнего, мальчишке из рыбацкого села на побережье.

Никогда Барышев не думал, что можно так устать. Он заснул, увидев свет фар автомобилей. Скорее всего это был обморок, потому что следующее, что он увидел, были лица. Сильные руки Курашева и еще чьи-то, должно быть, врача, вытаскивали его из кабины. Внизу, на бетоне, в ярком свете фар стоял его оператор — неуклюжий от одежды, от оранжевого спасательного жилета поверх комбинезона, без шлема, с всклокоченными волосами. Он что-то говорил, размахивая длинными руками, но Барышев его не слышал, он вообще ничего не слышал: в нем стояла тишина — такая, какая возникла в то мгновенье, когда истребитель замер на бетоне, нелепо приподняв левое, здоровое крыло.

— Выдержу, — ответила она и спросила: — Что-нибудь случилось?

— А ты… Ты что, уходишь?

Он поднялся, перелез, поддерживаемый Курашевым и врачом, через борт кабины, ступил на стремянку, потом выпрямился, помедлил немного и начал спускаться вниз так, точно берег спину: осторожно перенося ноги со ступеньки на ступеньку а затем — на бетон. И только тут его перестали поддерживать.

Но она усмехнулась одними губами, вспомнив, что как и тогда, давно, в Москве, невысокая фигура маршала стоит сейчас между ними — ею и Волковым. Но насколько же все сейчас было иначе. И дело вовсе не в том, что тогда маршал принимал их, а теперь она хозяйка. Нет, что-то неуловимо изменилось. И не за эти годы, а за последние дни. Изменилось в ней самой. Перед ее мысленным взором опять возникли разные люди из ее прошлой жизни — лицо Вишневецкого… Навсегда ей запомнилось, как он сидел в кресле напротив Волкова, перед ними стоял коньяк и кофе. Они оба курили и говорили о ней. Она не слышала ни одного слова, но, увидев их тогда в приоткрытую дверь волковского кабинета, поняла: говорили о ней. И Вишневецкий, облокотясь о кресло, держал в своих сильных красивых пальцах сигарету, и белоснежная манжета рубашки с массивными запонками из почти черного янтаря открывала сильное красивое, энергичное запястье хирурга, а он сам улыбался чуть снисходительно, откидывал назад свою гордую голову. Именно поэтому она поняла: эта снисходительная улыбка относилась к ней, к разговору о ней, а не к Волкову.

Уж так сложилось в этом полку, что у маленького ростом, кряжистого полковника Поплавского все офицеры штаба, да, пожалуй, и летчики были высокими. Маленький и злой, он подошел сейчас к планшету и сердито потянул за рукав форменной рубашки капитана, который загородил планшет своей широченной спиной.

— Это отец виноват, что я такой получился. Пьяный он всегда. Не просыхает…