Под волной [авторская]

Потом вышли и остальные, и тогда они перешли на скамеечку в скверике в двух шагах от общежития. И замполит сказал о том, с чем пришел: решено добираться своим ходом домой на своих машинах. И что вылет, если ничто не изменится, завтра, а машина с техническим персоналом уйдет по маршруту уже сегодня. Он многое знал, замполит. Он знал, как трудно было убедить здешних и вышестоящих начальников в том, что его пилотам нельзя расставаться с новым истребителем. Может пройти много времени, пока они там получат новую технику, в таком случае их придется снова вводить в строй. С ним говорил и Артемьев. И он, замполит, высказал свои соображения, не смущаясь присутствия посторонних людей. Он сказал, что нельзя сейчас снова сажать этих ребят на старые машины. Нельзя после того, что они пережили. Если бы он был строевым командиром, то даже тогда он не был бы убедительнее. И он и генерал были политработниками. Голос генерала звучал с такой домашней и мудрой усталостью, что замполит решился привести все эти доводы, которые нельзя было обосновать более предметно.

«Нет, не надо было писать об этом. Пусть бы потом узнал кадровик с прозрачными, холодными глазами», — подумал Кулик. И до клиники, до этих шести месяцев боли и тревоги на краю жизни и смерти, до Ольги, до перевязок (у него при одном воспоминании холод прошел по спине), он так бы и сделал: не написал бы и о своей отсидке и о «ножевом», как значилось в документах, ранении. Этому не объяснишь, что одно к другому не имеет никакого отношения, как бензонасос к покрышкам. Но теперь Кулик не хотел и не мог поступать иначе. Что-то случилось с его душой. Именно с душой. Просторно и спокойно было в ней — до самого дна. И так чисто, что он сам словно видел все камешки на дне ее. И, стоя перед кадровиком, человеком, утвердившимся в своей постоянной правоте, и глядя на него, он, Кулик, думал совсем не о том, что обидно и несправедливо все это, и не испытывал обычного для себя чувства бессилия. Он думал почему-то о клинике. И словно ощущал на груди — рядом с тем местом, куда вошла когда-то отвертка — легкие, летучие пальцы Ольги. И видел ее глаза — они были наполнены до краев его страданием, которого он иначе никогда не смог бы увидеть со стороны. И Кулик промолчал. Вздохнул только.

— 138-я стрелковая, — сказал он и повел головой в сторону остальных…

А когда вернулся, увидел прямо на летном поле командующего. Тут же находился и американский комэск — сегодня молчаливый, замкнутый. Он умел быть на виду так, чтобы все помнили, что он здесь, и умел оставаться незаметным в одно и то же время. Стоял, заложив руки за спину, позади немногочисленной свиты генерал-лейтенанта и с нескрываемым интересом наблюдал за происходящим вокруг. Он смотрел, как садились и взлетали Илы.

— Ты с ней осторожней, кореш, — сказал ему вулканизаторщик, мужчина лет пятидесяти с лишним, весь в черной резиновой пыли. Руки — в черном каучуке, загрубевшие.

Иван Семенович был молчаливее обычного и словно похудел за ночь: обострились и пожелтели скулы, ввалились глаза, глубоко посаженные и без того. И таилась в них какая-то непонятная Кулику боль и тревога. Кулик не знал, что это с ним и как надо вести себя. Но стояла отличная погода, и, несмотря на то что солнце работало в полную меру своих сил, прохладно было в кабине. Словно ветер поселился в ней за их спинами и холодил затылок. Ни разу еще не ездил Кулик так далеко. И казалась ему дорога радостно огромной. И потому грустно сделалось, когда замелькали первые строения нефтебазы.

— И это? — кончиком пальца Ольга коснулась груди на первом листе.

— Ничего, — ответил Волков. — Идем домой.

— Ну? — спросил он. — Что скажет командир?

Артемьев хмуро еще, но уже добрея, поглядел на Волкова.

«Газик» тем временем осторожно катился по бетону, шурша двигателем и шинами. Туман рассеивался, впереди замаячила тень невысокого аэровокзала с крохотной застекленной башенкой. Истребитель, оказывается, остановился всего метрах в двухстах от здания.

Ольга не могла больше говорить, волнение душило ее, и она только добавила почти шепотом:

— Простите, — краснея, сказал Нортов, — просьба отменяется.

Тогда он мало думал об этом — просто мельком возникла мысль и погасла, сам он находился еще в гуще науки и горел. Потом были иные случаи — одни ему помнились лучше, другие слабее, точно дымка усталости и лет закрывала их. И снова был случай — уже совершенно беспрецедентный, ни разу за всю практику не встреченный им и ни разу не описанный никем из ученых: множественные полипы в толстом кишечнике у шестнадцатилетней девочки. Они не пальпировались, не определялись при рентгенологическом исследовании, но создавали в то же время картину карциномы толстой кишки.

— Что еще?

Он поставил ведро в огонь, и когда вода, издавая удивительный запах свежести, закипела, он бросил туда мидии и гребешки. Пожалел, что не взял с собой хлеба.

— Понял, — сказал Кулик.

— Ирка! — оборвала Верочка.

Ольга лишь краем ока глянула на лист и сказала, краснея до корней волос:

— Ясно, — сказал солдат. — Водила?