Под волной [авторская]

Но было поздно так говорить с Поплавским. Даже сегодня утром этот разговор уже ничего не мог бы изменить в принятом самим Поплавским решении. Ему было тяжело от сочувствия, слышимого в голосе маршала, согласного молчания Волкова, от всей обстановки. И бесконечная, но все же светлая грусть заполняла его. Винить в том, что с ним произошло, он не мог никого. Это — жизнь. Может быть, правда, надо было учиться, не упускать моменты на продвижение. Может быть, не нужно было писать рапорта с просьбой оставить его на старом месте несколько лет назад, когда ему предложили более высокую должность. Он не мог оставить тогда своих ребят. Не мог оставить тех мест, над которыми столько часов провел в воздухе, а скорее всего, к которым просто уже по-стариковски привык. Может быть, он сейчас был бы генералом и сам мог бы решать чью-нибудь судьбу. Но Поплавский не стал додумывать этой мысли. Он знал одно: не мог бы он жить иначе, чем жил. Именно для него, для полковника Поплавского, любой иной путь в авиации был бы невозможным. И он даже мысленно не хотел изменять в своем прошлом ничего и ни от чего не хотел отказываться.

Ольга не сказала отцу, что сама едет в командировку и, наверное, надолго. Что они едут целой бригадой. Отбирать больных для будущего торакального центра. Отец хотел отвезти ее, но она отказалась, сославшись на дела в городе.

За несколько дней до операции, которую Мария Сергеевна готовила с такой страстью, он приехал в отделение в необычное время — к вечеру, когда добрых две трети врачей уже разошлись. Но Мария Сергеевна этому почему-то не удивилась. Она встала из-за стола, здороваясь с профессором. И тут впервые за последние несколько месяцев увидела, что Арефьев смотрит на нее, а не куда-то за ее спину.

— Знаете, Барышев, — сказал он. — Я ведь никогда не думал, что сделаюсь летчиком, высоты боялся. Однажды еще в Таджикистане мне пришлось по карнизу пройти — с полной выкладкой, да еще и с карабином. Так я несколько раз умер там живьем, умер от страха. Но тогда я решил, что задавлю в себе этот дикий страх. И моим первым самолетом стал Р-пятый. У него колеса были, как у автомобиля завода «Русобалт». Потом уже — И-четвертый, И-пятый… Вы знаете эти машины?

И вот теперь именно этот человек, уже с генеральскими звездами на мягких погонах, командовал авиацией на другом конце океана. У Волкова не укладывалось в голове, что после всего того, что они пережили на войне, где они были союзниками, у того может хотя бы на мгновение возникнуть мысль, что Волков и его страна действительно могут угрожать ему своей мощью и вооружением. Поймав себя на этой мысли, он удивился — почти пятнадцать лет Волков не думал об этом человеке, хотя все эти годы он слышал о нем. Почему-то до нынешнего дня Волков не видел его живым человеком, просто был абстрактный командующий авиацией — без лица и без имени.

Выводя машину свою на заданный эшелон, где небо уже становилось почти черным, неподвижным, представало той самой засасывающей и томительной бездной, рядом с которой тревожно жить, Барышев понял, что его отец на самом деле был не сильным, а скорее слабым и неуверенным в себе человеком. Да, он был слабым и честным. Барышев впервые думал об отце, как старший о младшем. И что-то давнее-давнее, горькое и родное тронуло его душу.

Так оно и получилось. Деловито и строго, но уже обретя ощущение власти над машиной, пошел Барышев на взлет. Он взлетал так спокойно, с таким размеренно бьющимся сердцем, точно никогда и не побаивался этого черта со сквозной дырой от носа до хвоста, с короткими, словно специально укороченными плавниками крыльев. Он еще не задумывался, но понял — вот оно, мастерство! Никогда не думал об этом, а теперь подумал.

И вот теперь его письмо.

— Раньше всех прибыли мы с тобой. Но это к лучшему. Знаешь заповедь: не опаздывай?

Говорить так, как говорил он, значило брать на себя колоссальную ответственность. Именно сейчас определялся дальнейший путь развития отечественной авиации. Волков это почувствовал и неожиданно, отвлекаясь от всей обстановки, подумал о себе.

Собираясь сесть, он увидел, как от входной двери идет, пошатываясь, тот, четвертый. От коньяка он был бледен, и глаза его диковато сверкали. Кулик не сел. Словно что-то щелкнуло в нем тревожно.

Но когда Барышев вылез из машины, то наткнулся на иронический взгляд двух молодых пилотов, тоже готовящихся к первому полету на новом самолете. Барышев знал таких орлов — им все нипочем. И он не ответил даже взглядом на этот немой вызов…

— Мария Сергеевна, можно начинать.

Декабрев отпустил такси. «Шеф», как их теперь здесь называли, сунув в карман тридцатку, подкатил машину к стоянке, где уже пристроилось несколько других такси, посверкивая в сумерках неяркими зелеными огоньками.