Под волной [авторская]

«Господи! — снова подумала Светлана. — Да это невозможно — так чувствовать и так жить. Так можно сойти с ума!»

— Мы вам поможем, Волкова. Надо же когда-то начинать. Не все же носить подносы…

— Что, командир?

«Наверное, такое между людьми происходит только на войне», — подумал он, устало откидываясь назад всем телом в кресле лайнера, повисшего на высоте десяти тысяч метров в клубящейся мгле над огромной Россией. Во всяком случае, он попытался представить себе, что такое может произойти с кем-нибудь сейчас — и не смог. И еще он подумал, что вслух об этом говорить нельзя. Ни с кем, даже с ней. И они никогда вслух не вспоминали эту ночь, даже потом, когда он вернулся. Но она жила в них, она была во всех их ночах. И он видел это в ее лице, не повторяясь, оно несло на себе светлую сень той далекой изначальной ночи. Привычки к близости так и не возникло. Каждое мгновения любви было для них обоих словно в первый раз. Он знал это. Знал всегда, знал и сейчас.

— Когда ты освободишься?

Они ели мороженое, тоже пахнущее снегом, пошли было в кино и посередине сеанса вдруг глянули друг на друга, засмеялись и, не сговариваясь, поднялись и вышли из полутусклого зала на перенаселенную улицу.

Он отошел в сторону. И страшно ему было слышать гудение пламени в тишине — больше нигде не раздевалось ни выстрела. Нечему было рваться и внутри — нее до последнего снаряда, до последнего патрона к пулеметам они расстреляли, а пистолетные патроны убитых только потрескивали в черно-дымной утробе машины, словно сухое дерево.

Светлана почти машинально спросила:

Некоторое время обе рассматривали работы. Потом Нелька расчистила дорожку к двери.

По соседству четверо парней, негромко разговаривая, пили коньяк. Кулик только раз оглянулся на них — все как на подбор высокие, широкоплечие. Двое с бородками. Один в сером толстом свитере, двое в форменных морских тужурках с нашивками на рукавах, но и у них под тужурками были свитера с большими, чуть ли не стегаными воротниками. Четвертого Кулик не разглядел. Он повернулся и стал смотреть на Аську, севшую напротив него. Она поставила смуглые локотки на скатерть, подперев подбородок пальцами. И сердце его еще раз отчетливо и осознанно дрогнуло, когда он увидел пятнышко синих чернил на них: значит, она не уходила с работы домой, а ждала его возле проходной. А он увидел ее чуть ли не в десять часов. «Где же она три часа маялась? Неужто на проходной…» — подумал он.

— Счастливой тебе дороги, — сказал Артемьев, — и высокого полета. Знаешь, Волков, у меня такое ощущение, что мы с тобой больше уж не встретимся. Будто не ты уезжаешь, а я.

Наконец теорию сдали. Потом осваивали кабину — приборы расположены были в ней иначе, чем в «двадцать пятом», все здесь было несколько иным — и прицел, и устройство пуска катапульты, и само сиденье. Пилот во время катапультирования оказывался закрытым в капсулу, и она сохраняла ему жизнь, пока не гасла скорость и встречный поток, не поток, а удар воздуха, не мог уже стать смертельным. Здесь, по науке, капсула должна была раскрыться и срабатывала система парашюта.

С этого началось сближение. Эти люди держались так плотно, что ему пока не было места среди них — только рядом. И он с горечью это понимал. А отчего такое — не понимал. Иначе здесь жили. Не похоже на все то, что он встречал в армии, в других местах. Подолгу здесь жили. Да и взрослые были все — самым молодым оказался едва ли не Барышев, да вот еще Руссаков.

— Ну как ты, девочка? — незнакомо спросил его голос.

Но, как ни странно, это описание Севера в отцовском письме не успокоило Светлану. Каким-то особенным, чисто женским чутьем она только еще более утвердилась в своей тревоге…

И генерал заговорил с ним на английском языке. Хорош ли это был язык — Волков судить не мог. Наверно, не совсем чистое произношение имел командующий. По напряженному лицу американского майора было видно, что он внимательно вслушивается, но понимает он генерала с трудом.

— А самое главное, мне кажется, Нель, ты меня прости… Ну, в общем. Вот мой портрет. Но это я и не я… Подожди, — перебила она себя, уловив раздраженное движение Нельки. — Но я понимаю, если хочешь, чтобы ты был только ты — иди в фотоателье. А я… Я так благодарна тебе, Нель, что ты себе не представляешь! Я много думала эту зиму. И знаешь, оказались, что я начала думать в тот самый первый снег. С которого началось у нас — это вот.

— Посмотреть хочешь?

— Тяни, командир, тут еще с километр, не больше.

— Если бы ты знала, как я все теперь понимаю.

— Все? — тихо спросила она.

— Трудный вы человек… — Басканов впервые сказал ей «вы». — Или-или, — добавил он, невесело усмехнувшись, — формула юности. Это пройдет. Каждое «или» в свою очередь делится на два: «или» — «или», а те опять делятся надвое.