Под волной [авторская]

Она должна была собраться с мыслями. Она не обиделась на Ольгу и не огорчилась. То, что произошло ночью, перевернуло все в ее душе. Она чувствовала, угадывала и мучительно пыталась разобраться, что же все-таки произошло с Ольгой. Где-то она винила Волкова и еще больше — самое себя. Ведь в сущности последние пять-шесть лет оба они с Волковым были заняты сами собой, своими делами, своей неожиданно разгоревшейся любовью. Скажи ей кто-нибудь раньше, в двадцать, даже в двадцать пять лет, что только сейчас она почувствует себя истинной женщиной и только сейчас будет знать, что такое любовь, она рассмеялась бы. Но никогда прежде не умела она видеть своего мужчину вот так — всего, волноваться от того, как он ходит, как сидит, замирать, понимая его лицо. Ей казалось, что и с ним происходит то же самое, и никогда еще между ними не было такого безграничного доверия. И то, что они оба старели и до этой самой старости оставалось уже совсем немного — считанные годы, — придавало их отношениям какую-то горьковатую нежность, и не было у этой нежности конца.

— Я так играю, нельзя же ее тискать — она же как живая! Я смотрю на нее и играю.

Меньшенин же стоял над операционным столом словно медведь — неуклюжий, широкоплечий, лобастый, резкий. Лишь изредка он ронял два-три слова по ходу своих действий. Но этого было достаточно, чтобы все стало понятным. Он не крикнул на Варю и ни разу с раздражением не окинул взглядом ассистента. Случилось так, что не операционная бригада пристраивалась к нему, а он сразу нащупал привычный для этих людей ритм и работал вместе с ними. Странное «это» владело сейчас Марией Сергеевной, и она вспоминала операцию с примесью горечи, неудовлетворенности собой, с чувством какого-то непонятного стыда за себя и за свое прошлое.

Его лицо покрывал холодный пот. Руки тряслись. И, чтобы этого не было заметно, он сцепил их пальцами. Но дрожь то и дело сотрясала его. Ольга отерла ему лицо.

Меньшенин хотел усмехнуться, Скворцов приподнял руку — пухлую, белую, в черных волосах — и властно перебил:

…К вечеру прибыл Артемьев. Без своей Варвары, один.

— Ладно.

Светлана тихо засмеялась:

Они шли медленно и долго. Надвигался вечер, и московское небо было зеленым, щемяще пахли цветы. Этот город умел стряхивать с себя дневную усталость — сверкали, отражая небо, окна, и в зеркальных поверхностях автомобилей скользили полосами отражения огней, неба… Асфальт не нес на себе и тени миллионов следов — словно только что отлитый, он был черным. На звонкой, бездонной зелени неба легко печатались хрупкие конструкции зданий со шпилями. И Москва была наполнена свежими, чистыми, отчетливыми звуками, когда кажется, что каждый звук адресован тебе и что-то обещает. Мерцали лица прохожих, и мерцал грустный профиль большеглазой и высокой Светланы.

— Я договорюсь — возьмешь санитарную машину.

Командир улыбнулся Барышеву через плечо, сверкнув крупными белыми зубами, и сказал своему штурману:

Почти два часа Алексей Иванович, а также Валеев и Зимин, и сосед Штокова по квартире, артист в пальто поверх майки, стояли на лестничной площадке, курили и почти не разговаривали. Лишь около шести утра Жоглов нашел в себе силы вновь пройти в квартиру. Жене Штокова, Софье, было плохо, у нее сидели соседки.

А там внизу — широкий, отлогий берег, песок и галька. Два катера, отражающих солнце стеклами, костерок, рвущийся на ветру. И два солдата в шинелях внакидку перед костерком.

— Поедем, Стеша, а? Я сегодня дома одна… — Она сознательно соврала, но подумала, что, может быть, Волков на самом деле не вернется еще сегодня.

— Я напишу вам?

После того как ему передали приглашение первого секретаря побывать на собрании, сердце Жоглова дрогнуло. Он вспоминал, как приезжал порой с завода на заседания в обком в рабочей одежде. И хотя это не было следствием его отчаянной занятости в цехах, это даже нравилось некоторым, и ему завидовали и прощали кое-что такое, чего другому могли и не простить.

По вызову приехали врачи «скорой помощи». Штоков же постоянно лечился в поликлинике облздрава, Жоглов знал его врача. Он тут же позвонил дежурному в поликлинику, попросил известить этого врача о случившемся и послать его сюда. Он сам не знал, зачем мог понадобиться этот врач. Но это было первое, что пришло ему на ум.

Поплавский хотел просто посидеть в комнате с этими людьми и помолчать. Или выпить с ними молча. В кожаной куртке, что он оставил в прихожей, у него был коньяк. И лимон был. Отличный, сочный, запах его Поплавскому чудился даже здесь.

— Девятнадцатый, я — пятьсот двадцатый, разрешите возвращение.

Потом полковнику доложили, что возможная точка встречи его истребителей с реальной целью произойдет несколько севернее той, куда были нацелены истребители перед стартом и куда сейчас они шли эшелоном в восемь тысяч метров в кромешной тьме. Он посмотрел в глаза стоящего перед ним офицера. И тот, словно подсказывая, проговорил:

— Эх, жаль, командир, невезучий я.