Под волной [авторская]

Нелька постояла мгновение перед холстом, потом легла на тахту, закрыла глаза. Через несколько минут она открыла их и словно впервые увидела свою работу. «Все, — подумала она. — Все. Я ее все-таки написала».

Перед желтым четырехэтажным домом, где жили художники и артисты, когда подъехал Алексей Иванович, в предрассветном сыром сумраке уже стояли машины: «скорая помощь», чей-то «Москвич» и редакционная «Волга». Кроме двух врачей и медсестры в квартире были уже Валеев и Зимин, и соседи, одетые наспех. И сын Штокова — высокий, костистый, медлительный мужчина, очень похожий на отца, но без штоковской останавливающей взгляд мощи. А сам Штоков лежал в своей комнате на кровати непривычно большой и привычно спокойный, и его мослаковатые руки были сцеплены пальцами где-то на животе, словно с момента разговора с Жогловым он их и не разнимал. Это прямо-таки удручающе подействовало на Алексея Ивановича.

— Хорошо, я сейчас приду. Ты подожди меня. А то я только дом знаю.

— Что это с тобой сегодня, моя милая?

— Ты позвони в госпиталь, что я улетел к себе, — сказал ему Курашев уже с лестницы.

Светлана молча протянула ему руку, он взял ее и вдруг склонился и поцеловал. Ее пальцы шевельнулись на его ладони и замерли.

Вечером Жоглов предполагал побывать у Штокова дома. Он сразу после разговора с ним в мастерской, а потом беседы с Валеевым и Зиминым у себя в кабинете решил, что сам сходит к Штокову. Но поездка на «Морской» неожиданно изменила его планы на этот вечер. Жоглов почему-то был убежден, что после встречи с заводским народом ему легче будет говорить со старым художником, и не очень огорчился тем, что посещение Штокова откладывается.

— Я? — словно машинально переспросил Поплавский. — Я летал в сводном полку.

Рентгенолог был уже тут. Он стоял возле столика службы крови, и лицо его, белое и полное, ничего не выражало. Он даже без холодного любопытства смотрел издали на операционную рану. И ждал. Мария Сергеевна поняла, чего он ждет — материала для диссертации.

И опять он замолчал на некоторое время, потом сказал:

— Муж у меня лесоруб был, — после небольшой паузы сказала тетя Катя. — Знаешь, леспромхоз есть — Даниловский. Сколько там лесорубов — батюшки мои! Сколько дерев поналомали! На том свете греха им не отмолить. Дерево-то, оно ведь тоже не так себе растет, не само по себе, а для чего-то. Вот муж мне показал — стоит кедр. Дерево, как все остальные. Ну, малость побольше да покрепче. А приглядись, сколько вокруг него живого всякого: и птицы, и звери, и травы, какая не возле каждого дерева-то поднимается. Это муж мой говорил так, а я и сама потом заметила, кто топор ай пилу с мертвой душой берет, без раздумий, тому хоть кедр, хоть береза, — зарубит, даже малое, невозникшее еще… Я, милая, здесь десять лет уже работаю. Я много чего видела.

Нелька не ответила. Она села на тахту и, зажав худые коричневые руки между коленями, думала о чем-то и смотрела прямо против себя, словно прицеливалась. Затем она сказала:

— Покажи, — сказал он угрюмо.

Стояли изнурительные, жаркие, без конца и без края долгие дни. Сашка вставал на рассвете и в трусах и в белой майке босиком выходил на крыльцо. Озирал небо и тихо, но яростно ругался. Нелька, спавшая в летней пристройке, слышала и как он вставал, и как шел, шлепая по чистейшим половицам, пил большими глотками воду, и капли с его широкого, с ямочкой, черного от невозможности выбрить подбородка тяжело падали на пол. И все это Нелька, закрыв глаза, видела. Здесь, за дощатой щелястой перегородкой, она открыла в себе способность видеть то, что нельзя видеть одновременно. Она видела, как прохладный комок воды, светясь серебряным светом, катится в гортани у Сашки, видела, как падает эта капля с подбородка, видела, что за сенями в это время сиреневые ранние сумерки. Она видела даже, как зреет хлеб. И у нее по спине, от вдохновенья и проницательности, бежали мурашки. И она видела в то же время, как на семейной кровати, раскинув красивые полные руки, едва прикрытая полотном до пояса, досыпала последние мгновения Рита.

— А кому покажешь?

Генерал не договорил: кто-то ему докладывал там, в кабинете. Ольга хотела что-то ответить ему. Он прервал: «Помолчи». Потом сказал кому-то: «Хорошо. Понял. Спасибо. Можете идти». — Ты вот что, Ольга! У вас там есть машина?

— Завтра, мама…

Наталья, готовая уже вспыхнуть и наговорить резкостей, уже собиравшаяся обидеться до слез и уже жалевшая испорченный вечер, растерялась. Никогда сестра не говорила с нею так. И это перевернуло ей душу. Она не знала, что делать и как ответить. Сквозь себялюбие до ее сердца дошло чужое, неожиданно серьезное горе Ольги.