Под волной

Наконец можно было оглядеться. И Ольга увидела, что вокруг лето в полном разгаре. Да и не только она — и Людмила, и Иринка. Они устроили себе праздник: набрали еды, взяли у соседа надувной матрац и палатку и уехали на целые сутки на левый берег. Они долго шли по этому берегу от пристани, на которой их высадил катер, сдерживаясь, чтобы не растратить того, что бережно несли в себе. Это была какая-то вспышка радости и праздник жизни. Вода в огромной реке была синяя-синяя, солнце рушилось на них, на воду, на тончайший прибрежный песок, а от горного хребта через излучину реки тянул бархатный ветер.

— А вы, капитан, умеете краснеть…

— А твоего парня я возьму к себе, если он захочет.

— Хорошо… Не покажу.

— Да, товарищ полковник, — тихо ответил Барышев.

Потом кабина озарилась яркой вспышкой. Загорелся еще один Ил. Не оглядываясь, Волков понял, что горит. То ли пот, то ли слезы застилали ему глаза. Он сидел, каменно стиснув челюсти, и смотрел перед собой. Пулемет стучал и стучал. Потом он смолк. И тогда второй пилот вопросительно поглядел на Волкова. Он лишь согласно приопустил веки. Пилот, цепляясь за кресло и переборки, полез в глубь фюзеляжа. И пулемет снова застучал. Левый двигатель забарахлил. Он тянул слабее и слабее. Бортмеханик молча глядел на него. Машина теряла высоту. Эскадрилья тоже было пошла за командиром. Волков приказал идти прежним курсом.

— Ну что же. Дело ваше. Но это тяжело. Придет время, и вы поймете, как это тяжело и не нужно.

— Ты не жалей меня. Не жалей меня, генерал. Я горжусь тем, что мы столько лет повоевали вместе. Выдержали войну, пережили все, что было после войны, и построили наконец авиацию не хуже, чем у других. Так я говорю?

Волков и маршал некоторое время после ухода Поплавского молчали. Волков первым сказал негромко:

— Не понял, — сказал человек в кожанке.

Ассоциировалось это слово с колонией, с захватнической политикой англичан в Индии, известной Волкову почти с детства, с плантациями и пробковыми шлемами. Но американец не был похож на плантатора из книг Жюля Верна, загореть же можно было и в Германии, можно и родиться с такой смуглой кожей. И Волков сказал ему растроганно и признательно:

— Ну как ты, девочка? — незнакомо спросил его голос.

— А что, начальник, не ты ли сватал? Не кумом ли мне доводишься?

Он прошел к себе, постоял у столика, медля отчего-то. Затем стащил гимнастерку, натянул клетчатую рубаху. И еще помедлил, хотя знал — его там ждут.

Огромная река на перекрестке двух воздушных дорог Декабрева не замерзла. Ее рукава и бесчисленные заливы простирались до самого горизонта в белых от снега берегах и между заснеженными холмами. По мере того как они, эти рукава и заливы, подходили под крыло лайнера, их ослепительный блеск менялся, вода становилась черной. И даже отсюда, с высоты трех тысяч метров — лайнер уже подгребал себя своими винтами к аэродрому — ощущались и глубина ее, и холод. А потом Декабрев увидел и город, знакомый уже ему и так и не ставший интересным, всего лишь поворотный пункт в его судьбе, словно столбик на огромном пути. Когда он летел с Севера, то с этого города начинался его путь по прямой, когда возвращался, то отсюда до следующего аэродрома на Севере предстоял какой-то странный промежуток, точно привал в пути.

Дивизия Волкова глушила тогда укрепления восстановленной взамен погибшей в сталинградском котле немецкой армии. В эти последние дни войны как-то притупилась выработанная за горькие годы войны осторожность. А может быть, наше подавляющее превосходство в воздухе над противником в том виновато, но Илы ходили на штурмовку иногда без сопровождения истребителей.

Когда, по его расчетам, гребешки должны были свариться, он снял ведро с огня разводным ключом за дужку и отнес его к морю, чтобы еда чуть-чуть остыла. Потом он вернулся к костру и стал есть, помогая себе ножом. И вдруг он услышал, скорее сначала почувствовал, а потом услышал, что море замерло. Он понял: кончился прилив. Жевать в такой необыкновенной тишине было невозможно. Было так тихо, что он даже слышал присутствие машины своей, которая стояла метрах в двадцати от костра во тьме, погрузив черные покрышки в холодный песок.

— Но ты обещай мне, хорошо? Я еще не доросла до того, чтобы вот так быть известной любому, кто взглянет.

Она мылась лихорадочно, боясь, что вот появится операционная сестра и ее отошлют назад, в перевязочную.

Как ни странно, но самолет не тонул. У него как-то неестественно загнулось, а потом отломилось и ушло на дно правое крыло, потом левое, а сам фюзеляж покачивался на мелкой нечастой волне, то уходя под воду, то опять показываясь на поверхности. Он не тонул потому, что инженеры начинили его емкостями для бензина, бензин выработан — вот и держится машина, можно было сидеть в ней.

Вопреки ожиданиям Волкова, готового понести самую суровую ответственность за потерю четырех машин, командующий, которому он доложил о происшедшем, только вздохнул. Он долго молчал, пожевывая сухими губами, а затем сказал: